За пару дней мы нашли работу у Дивинье, и я научилась танцевать шимми у одного парня из «Пале-Рояль». Мы проработали у Дивинье шесть месяцев, до тех пор, пока репортеру Питеру Бойсу Уэнделу не пришло в голову закусить там молочными гренками. На следующее утро стихотворение об «Изумительной Марсии» было напечатано в его газете, и через два дня у меня уже было три предложения сыграть в пьесах и приглашение на просмотр в «Полночных шалостях». Я написала Уэнделу благодарственное письмо, и он напечатал его в своей колонке с комментарием, что стиль весьма похож на Карлиля, только немного еще сырой, и что я должна немедленно бросить танцы и тем самым обогатить американскую литературу. Это принесло мне еще несколько предложений из театров, а также приглашение сыграть в мюзикле. Я приняла его – и вот я здесь, Омар.

Когда она закончила, на мгновение повисла пауза; она изящно наколола остатки сырного тоста на вилку и стала ждать, что скажет собеседник.

– Давайте уйдем отсюда, – неожиданно произнес он.

Марсия холодно взглянула на него:

– В чем дело? Я вам наскучила?

– Нет, но мне тут не нравится. Мне не нравится сидеть здесь с вами.

Без лишних слов Марсия жестом подозвала официанта.

– Счет, пожалуйста – быстро проговорила она. – С меня – за кролика и имбирный эль.

Гораций безучастно смотрел, как официант подсчитывал сумму.

– Послушайте, – начал он, – я собирался за вас заплатить. Я же вас пригласил.

Неслышно вздохнув, Марсия поднялась из-за стола и пошла к выходу. Гораций, в совершеннейшем замешательстве, ясно отразившемся на его лице, положил деньги на стол и последовал за ней вверх по лестнице, в вестибюль. Он догнал ее уже у лифта, и они обменялись взглядами.

– Послушайте, – повторил он, – я же вас пригласил. Я вас чем-нибудь обидел?

Марсия заметно удивилась, но затем ее взгляд смягчился.

– Вы грубиян, – медленно отчеканила она, – и даже не подозреваете об этом!

– Ничего не поделаешь, – сказал Гораций с обезоруживающей прямотой. – Но вы же знаете, что нравитесь мне.

– Вы сказали, что вам не понравилось быть со мной!

– Мне не понравилось.

– Почему?

Неожиданно в темном лесу его ресниц промелькнула молния.

– Потому что. Потому что у меня появилась привычка думать о вас. Последние два дня я только и делал, что думал о вас.

– Ну, если…

– Минутку, – перебил он. – Я еще не закончил. Слушайте: через шесть недель мне исполнится восемнадцать. Как только это случится, я приеду в Нью-Йорк, чтобы увидеться с вами. Есть ли в Нью-Йорке такое место, куда мы с вами сможем пойти, чтобы там было не слишком много людей?

– Конечно! – улыбнулась Марсия. – Приходите ко мне в гости. Вы сможете даже заночевать на кушетке, если хотите.

– Я не сплю на кушетках, – коротко заметил он. – Но я хочу вам что-то сказать.

– Конечно, – повторила Марсия, – приходите ко мне.

От радости Гораций не знал, куда деть руки, и сунул их в карманы.

– Отлично – мы будем наедине. Я хочу разговаривать с вами так, как мы говорили в моей комнате.

– Милый мальчик, – рассмеявшись, воскликнула Марсия, – означает ли это, что вы собрались меня поцеловать?

– Да, – почти крикнул Гораций, – я поцелую вас, если только вы этого захотите.

Лифтер уже давно с укоризной смотрел на них. Марсия скользнула за решетчатую дверь.

– Я пошлю вам открытку, – сказала она.

Гораций страстно смотрел на нее.

– Напишите мне! Я приеду после первого января. Мне исполнится восемнадцать.

Когда она скрылась в лифте, он загадочно кашлянул, со смутным вызовом судьбе посмотрел в потолок и пошел прочь быстрым шагом.

Он снова был в зале. Она заметила его, едва лишь бросив взгляд в кишевший народом манхэттенский партер – он сидел в первом ряду, немного наклонившись вперед, его серо-голубые глаза смотрели прямо на нее. И она знала, что для него в этот момент во всем мире не существовало больше никого, что все эти напудренные лица и жалобный вой настраиваемых скрипок были для него так же незаметны, как пылинки на мраморной Венере. Внутри нее возникло бессознательное раздражение.

– Дурачок! – чуть слышно произнесла она и не вышла на бис. – А что они хотят за сотню в неделю – чтобы я изображала из себя заводную куклу? – ворчала она про себя за кулисами.

– Что случилось, Марсия?

– В первом ряду парень, который мне не нравится.

Во время последнего акта, в ожидании выхода, у нее неожиданно проснулась боязнь сцены. Она так и не послала Горацию обещанную открытку. Вчера вечером она притворилась, что не узнала его, и быстро покинула театр сразу же по окончании своего номера, чтобы провести бессонную ночь в своей квартире, вспоминая в очередной раз его бледное, сосредоточенное лицо, его мальчишескую фигуру и безжалостную самоуглубленность, которая ее завораживала.

То, что он все-таки приехал, вызвало у нее неосознанное сожаление – как будто на нее нежданно-негаданно свалилась какая-то нежелательная ответственность.

– Вундеркинд! – вслух произнесла она.

– Что-что? – переспросил комедиант, находившийся в этот момент рядом с ней.

– Нет-нет, ничего – просто вырвалось.

На сцене ей стало лучше. Ее танец… Она всегда чувствовала, что простое созерцание красивой девушки у некоторых мужчин вызывает ничуть не менее фривольные мысли, чем ее танец. Он стал гвоздем программы.

А он не смотрел на нее! Она ясно видела это. Он пристально разглядывал замок, изображенный на заднике, с таким же выражением, что и тогда, в баре. Ее захлестнула волна раздражения – он критиковал ее!

Непреодолимое отвращение неожиданно охватило ее. Как в первый раз она с ужасом оглядела публику. Не вожделение ли отразилось на бледном лице в первом ряду, не отвращение ли опустило уголки губ рядом сидящей девушки? Ее плечи – эти трясущиеся под музыку плечи, – да ей ли они принадлежат? Происходит ли это все на самом деле? Эти плечи были созданы вовсе не для подобных движений!

Контрабас и скрипки слились в финальном аккорде. Она замерла на цыпочках, стараясь сохранить равновесие, все ее мускулы были напряжены, юное лицо остановилось, она неподвижно смотрела в зал – этот взгляд одна девушка впоследствии описывала как «такой изысканный, загадочный», – а затем, не поклонившись, бросилась за кулисы. Вбежала в гримерную, сбросила с себя концертное платье, надела обычное и, выскочив на улицу, поймала такси.

В квартире было тепло – квартира была небольшой, на стенах висели художественные репродукции, на полках стояли книги Киплинга и О’Генри, которые она однажды купила у голубоглазого коммивояжера и изредка перечитывала. В комнате стоял гарнитур из нескольких стульев, не очень удобных, и лампа с розовым абажуром, на котором были изображены ласточки в удушливо-розовых облаках. В комнате было несколько красивых безделушек, безжалостно враждебных друг другу, жертв чужих беспокойных вкусов, изредка приводившихся в действие. Завершала обстановку огромная картина в дубовой раме – вид Пассайка с железной дороги в Эри. Все вместе выглядело отчаянной полуэкстравагантной-полуубогой попыткой создать обстановку радости и веселья. Марсия отдавала себе отчет в том, что попытка не удалась.

Вот в эту комнату и вошел «вундеркинд» и неловко взял ее за руки.