И оно скорбно смотрело на всё происходящее, со всей своей высоты. Казалось, и оно было на стороне зверя, ведь и мы в его видении такие же звери, а чем мы лучше? Но всё же дерево, как ни странно, не оттолкнуло меня, жалко стало.

— Надо будет и его пожалеть, это дерево. Пусть и оно живёт вместе с нами, — мелькнула в моём воспалённом мозгу туманная мысль.

Сын стоял возле лежащего неподвижно медведя и смотрел, как его кровь жирным пятном расползается по чистому снегу. И в тот миг я своим сердцем отчётливо понимал, о чем он думал. Бывают в жизни такие мгновения прозрения.

— Сегодня мы победили в этой звериной схватке, и завоевали себе право жить и радоваться жизни.

И эта кровь только пьянит нас, как зверей. И всё же, очень хочется оставаться просто человеком, жить и любить. И крови довольно, от неё уже тошнит нас, это всё от усталости нашей!

Продолжать работу мы уже не могли, и никто на этом не настаивал. Тихонько пошли мы к ближайшему костру и присели с Романом на подставленные нам кругляки дерева. Сунули нам в руки женщины, что грелись там, по кружке горячего чая. Чтобы мы хоть немного пришли в себя и согрелись, а то что-то холодно стало. Дрожат мои руки от напряжения и почти не слушаются меня, и проливается чай на холодный снег. И тот недовольно, как змей, шипит на меня, но быстро умолкает.

А у меня уже чёткая картина перед глазами, наверно от сильного нервного перенапряжения. Очень давнее оно и незабываемое, и не дающее мне покоя всю мою жизнь. И вот теперь проявилось, впервые за все годы нашей разлуки. Будто, мы снова стоим с Идиллией, на островке, нашем Рае, а вокруг море воды — это наша беда.

— Ты должен жить! Жить! Жить! Жить! Я так хочу этого?! — и видение моря исчезает за нашими сугробами снега.

— Не уходи! — прошу я Идиллию. Но перед моими глазами уже не понимающие меня лица лесорубов.

— Что с тобой отец? — тревожно спрашивает меня Роман. Но я уже пришёл в себя.

— Ничего! Погрезилось сынок, от усталости всё.

Постепенно и у нас стала жизнь налаживаться в лучшую сторону, сменилось и руководство леспромхоза. Всеволод Пупыкин отбыл в неизвестном направлении, утром его уже не было не только на своём посту, но и вообще в посёлке. И нисколько бы я не удивился, если бы встретил его завтра на своей деляне простым лесорубом. И это был бы для него самый счастливый вариант, но никто ничего толком не знает, хотя разговоров всяких и домыслов на этот счёт было предостаточно.

Сейчас Советское правительство делало ставку на модернизацию леспромхозов. И, по возможности, оснащало их новыми тракторами и другой техникой. Строились железнодорожные пути для быстрой вывозки леса к пунктам назначения. И уже двигались по ним резвые паровозы «ОВ», именуемые в народе овечками, доставляя спиленный лес на склады и на станции. Старались приблизить наши леспромхозы к зарубежным фирмам, уже тогда чуть ли не полностью модернизированным. Но до этого нам было ещё очень и очень далеко, ведь наша молодая страна всё еще поднималась с колен. И неимоверно труден был весь этот долгий путь становления. После пережитой революции, гражданской войны, голода и разрухи, и огромного числа беспризорных детей. Их число превышало пять миллионов, и это те, которые не погибли по многим причинам. Они были самыми беззащитными гражданами новой России.

И страна справлялась с поставленными перед ней задачами за счёт огромного патриотизма людей, невиданного никогда ранее ни в одной стране мира. Строились новые клубы, жилые дома, подводилось туда радио и освещение. И жизнь повсеместно бурлила за счет энергии молодёжи, зачинщиков всех хороших начинаний и массового патриотизма. И уже во всём мире не было людей, которые равнодушно смотрели бы на то, что происходит в молодой Советской республике. А тут происходили поистине грандиозные дела.

Стахановское движение шахтёров Донбасса эхом трудовых рекордов отозвалось и в Оборской тайге. Вот как об этом писала газета «Тихоокеанская звезда» 21 апреля 1936 года.

Под заголовком «За стахановский леспромхоз, за круглогодовую работу!» была опубликована статья директора леспромхоза И. И. Мальцева. Он писал:

«Стахановское движение у нас началось ещё в ноябре прошлого года. Отец и сын Бодровы срубили в течение одного рабочего дня 30 кубометров леса. Но не прошло и двух-трёх дней, как победа Бодровых стало достоянием десятков лесорубов.

Под руководством коммунистов и с помощью инженерно-технических работников, рядовые лесорубы, ещё только начинавшие работать по-стахановски, становились сами агитаторами и организаторами стахановского движения.

А начинался „рекордный“ день в восемь часов утра на лесосеке. О начале его оповещал выстрел из охотничьего ружья. Вместо флага на жерди развевался красный кушак…

На Нижне-Переселенческом участке на рубке леса трудилась бригада Григория Касьянова, а на Ситинском лесопункте — отец и сын Бодровы. Эти две стахановские бригады не уступали друг другу. Григорий Лукич Бодров, как говорили раньше старики, был злой до работы. Под стать отцу был и сын Роман. В день рекорда между их делянами устанавливалась телефонная связь, назначались десятники, которые каждый час сообщали соревнующимся о результатах работы. Что это была за работа! Трудно передать красоту размеренных движений, в которых чувствовались точный расчёт и сноровка, недюжинное здоровье и выдержка людей. Сейчас только старожилы вспоминают, а молодёжь верит с трудом, что в трескучие январские морозы лесорубы работали в нательных рубахах, не боясь простудиться…

И так восемь часов с перерывом на обед и по три минуты перерыва через каждый час работы.

В посёлке победителей встречал начальник главного управления, играл духовой оркестр, который так здорово поднимал настроение людей. Победителей угощали ужином, приглашали в клуб. В торжественной обстановке подводили итоги, вручали зарплату за этот день. С рассветом победители были снова на работе и отлично трудились. Но всего через несколько дней рекорд стахановца становился нормой для всех, и выполнялась она с этакой завидной русской удалью: знай, мол, наших!

— Я сегодня 64 хлыста „уронил“ — усмехаясь, сообщал рубщик Свиридов, и тут же под гармошку своего напарника Мефодия Нигея, которого хорошо помнят в Сите, шёл отбивать чечётку…»

— Так что, внуки мои разлюбезные, — так шутит дедушка наш Григорий Лукич, уже обращаясь ко всем нам, внукам, — хорошо запомните, что писали газеты того времени о нас, Бодровых. Ведь прессу нашу не купишь ни за какие деньги. Да и не нужно нам это. Как говорят в пословицах наших, что мал золотник, да дорог, так и здесь всё получается. Обязательно заметят вас в жизни, если вы сами достойны будете. Поэтому всегда живите честно, трудитесь на совесть. И знайте, что дороже Отчизны нет ничего для казаков. И надо простить все свои обиды, если на кон ставится её честь — запомните это.

Задумался Григорий Лукич, и видно было, что он снова возвращается к тем, незабываемым для него годам…

И жизнь у нас уже наладилась, и жить можно было по-человечески. Но были такие моменты, когда всё решалось без нашего участия. Было тогда распространено одно военное слово: надо! Как приказ, как команда, как приговор! И не выполнить его уже нельзя было, хоть какой бы ты не был передовик производства. Очень плохо всё это могло закончиться, даже, как саботаж работы. Так и нам пришлось переселяться в Нанайский район, на новое место. Но обжаловать приказ у нас и мысли такой не было. Ведь мы уже столько натерпелись мытарств, что испытывать судьбу мы больше не хотели. Пришлось оставить наши дома, что сами строили, огороды и разную мелочь. Разрешили взять с собой корову и лошадь, и это было для нас большим подспорьем.

Загрузились мы со своим хозяйством на баржу и отправились по Амуру к новому месту жительства. И только одно нас успокаивало, что таких семей было немало — около сорока. Все те, кто и был выслан ранее со всех своих родных мест, и снова всё повторялось, только со словом — надо!