— Кукушка, кукушка! Сколько мне жить осталось.

А та старается, бестия, отсчитывает ему года, и дедушке легче стало на душе.

— Я всегда знал, что ты лукавишь и нас обманываешь, но ты хорошее дело делаешь, иначе и жить бы не стоило. Я люблю вас всех! — и рука его безжизненно упала на мох, как на самую мягкую в мире постель.

Так и похоронили его там, на выселках, где только его душа и освободилась. Присела она на ветки дерева и тоскливо смотрела на плачущих людей, а их очень много было. Трёхкратно отсалютовал ему комендантский взвод охраны, уже как истинному герою-казаку. А казаки наши все его поцеловали на прощанье. Со слезами на своих затуманенных глазах.

— Прощай, наш атаман, один из лучших сынов Амурского казачества. Без тебя пусто стало в нашей жизни, невосполнимая потеря у нас!

Сейчас дедушка был негласно свободен. И поэтому был достоин всех этих и других почестей, как истинный герой. Хотя он довольствовался и здесь, в этой нелёгкой жизни, самым и самым малым..

А бумага о полной его реабилитации придёт намного позже, через многие годы. Всего лишь невесомая и серая бумажка, а за ней золотая душа человека, которого уже давно нет. И напрашивается простой, но очень трагичный вопрос — за что он страдал и погиб.

Нет человека! И никак его уже не вернуть, очень обидно, до слёз! Через сорок лет мы, любимые внуки его, отроем тот заветный дедушкин клад. По-другому у нас всё не получалось. Все мы были уже взрослыми людьми, обременённые своими и общественными делами.

Не было уже того могучего, нашего заветного кедра, от него остался только грандиозный по размеру пень. А вокруг его два молодых кедрёнка весело штурмовали такое влекущее своей лазурью небо. Наверно его внуки, как и мы, новое поколение. Нашли мы и камень, который столько ждал нас и наконец-то дождался внуков. Но и он молчун не выдержал, его северная сторона, покрытая мхом, вся увлажнилась.

— Родненькие вы мои! — может, нам показалось, а может, всё это звучало в наших душах.

И камень не выдержал, вот тебе и «бессердечный, как камень». Напрасно так говорят, напрасно!

С восточной стороны мы копали там землю, и всё происходило, как на кладбище. Может быть потому у нас так ассоциировались все чувства, что тоскливо смотрел на нас ещё крепкий фундамент нашего родового дома-гнезда. Но дома уже давно не было, и вот эта гулкая пустота и навевала нам кладбищенскую тишину. Скоро лопата уткнулась во что-то твёрдое, это была крышка сундука, всё, как в романах о пиратах. Только у нас день был на дворе и светило яркое летнее солнце.

Вместо тёмной ночи, да ещё редко выглядывающей бледной и окровавленной луной в романтических произведениях.

Окованный железом дубовый сундучок сохранился в самом лучшем виде. Видимо, дедушка наш знал, что делал и дуб выбрал не напрасно. Даже время не смогло источить его доски, сундук гудел под нашими руками, как настоящий бубен. И создавалось такое впечатление, что он стал крепче. Крышка его легко открылась и мы увидели там медный кувшин древней работы то ли маньчжуров, то ли гольдов. Скорее всего первых, а сколько ему было лет, никто того не узнает.

Под залитой воском горловиной оказался кусок холста и далее мешочек, который весил довольно прилично. Неужели золото, и дедушка наш ничего не сказал об этом — разом подумали мы, многие из его внуков. Нет, не такой был он человек, тут что-то другое.

Там чинно лежали четыре серебряных Георгиевских Креста и множество медалей, его и Луки Васильевича — целая коллекция. А на самом дне сундучка лежал самурайский меч Сэцуо Тарада, подарок Луке Васильевичу. И великолепно сохранившийся именной маузер Григория Лукича. Золотая пластинка на нём гласила:

Лучшему командиру Красной Армии,

Григорию Лукичу Бодрову!

Командарм Михаил Блюхер.

1919 год.

Значит ценили деда нашего дороже буржуазного золота.

На этом повествование Григория Лукича заканчивается, но не заканчивается история жизни его и всего Амурского казачества.

Принял почётную дедушкину эстафету его внук, Александр. Не может он оставаться безучастным ко всей этой истории его семьи и всего Амурского казачества. Как и все Бодровы русоволосый и голубоглазый. С седеющей головой, седина только придаёт ему ещё большего уважения. И он действительно заслужил его всей своей жизнью. Потому что она является продолжателем всей жизни Бодровых, славных казаков Амурского казачества. Не закончились и сюрпризы для ныне живущих Бодровых.

— Уже будучи в командировке в Америке, — рассказывает он, — я случайно попал на одну художественную выставку, посвящённую Маньчжурской войне 1900 года. Заинтересовала она меня, так как отзывы об этой выставке буквально всколыхнули всю Америку. Мало кто из рядовых американцев вообще знал, что была когда-то такая война. А то, что там принимали участие и американцы, для них был нонсенс. Имя самого художника, Генри Страха, мне совершенно ничего не говорило. Но когда я увидел его великолепные картины, я сразу понял, что знаю его по рассказам моего дедушки Григория Лукича. На первой картине, на фоне бронепоезда, режутся в карты два веселых товарища. Один из них в американской форме, другой был, несомненно, русский казак, при своей шашке и папахе.

Вальяжно полуразвалясь в креслах за чудным маленьким столиком, в окружении и русских казаков и американских военных, да ещё при бутылках спиртного американского образца, знакомых с того самого времени, чуть ли не революционного.

Один только задорный вид этих парней вызывал у зрителей не только симпатии, но и бурю восторга.

— Вот это отдых у них между боями, классные парни!

Но что меня больше всего поразило, так это то, что на бронепоезде краской было написано: Чингиз Хан!

Тут уже и я сам был полностью заинтригован всеми изображенным на этой необычной картине и чудесным поворотом внезапно осенившей меня мысли.

— Кто же здесь изображён, на этом полотне? Неужели Алексей Федоркин и сам Генри Страх? Вот это дела, тут любой человек от такой удачи на седьмом небе от счастья окажется.

Женщина-экскурсовод представилась мне внучкой малоизвестного художника.

— А сейчас проходит выставка ранее неизвестных его полотен.

И звучала уже буря восторга от всего увиденного на тех картинах, не только у американских зрителей, но и других посетителей.

— Пожалуйста, посмотрите на следующее полотно, где мой дедушка стоит рядом с русским великим казаком-атаманом, Лукой Васильевичем Бодровым. Этого атамана и звали все там, на той неизвестной войне, не иначе, как Чингиз Хан Бодров. Очень душевный был человек, Лука Васильевич. Но очень добрый был, этот Чингиз Хан, хоть и воинственный. И дедушку моего очень даже уважал. Он так и сказал нашему американскому консулу.

— Ты давай не жмись, господин консул, а моему другу Генри орден вынь из своей заначки. Да на грудь ему приколи, заслужил он этого. Иначе я на тебя, господин консул, очень обижусь. И свои лохматые брови на глаза насупонил.

— Да ещё звания ему генеральского надо дать, он не то что армией, но и страной руководить сможет. Ваш Генри из наших, казацких кровей, крутой вояка и товарищ мой! Никак нельзя его обижать. И что ты думаешь, наградили моего дедушку орденом. И звание полковника ему дали, а уже потом он до генерала дослужился.

Умолкла пожилая старушка, и её распирала гордость за своего любимого дедушку.

— Чудак он был, каких мало на свете. И всю свою жизнь искал того казака на картине, с кем в карты играл, Алексея Федоркина.

— Таких людей, как мой друг, по всей Америке не найти, голова он, только русские казаки такими рождаются, — любил говорить он.