Сделает Саша Весёлкин несколько кругов над станицей, да и посадит свою машину на лужайку. А народ уже ждёт станичника, не дождётся, извёлся весь.

— Ну, что там?

Стоит растерянный путешественник и не знает, как всё обсказать народу, всю свою правду. Все ждут вразумительного ответа от него, ждут, не дождутся.

— Не томи душу? — торопят его. Наберётся мужик духу, набожно перекрестится и говорит, совсем уже подавленным голосом своим дорогим, казакам-станичникам.

— Никого я там не видел на небе нашем, всё простор там, да облака плывут. Братцы-казаки, все глаза свои проглядел. Не хотел грех на душу брать, да пришлось!

Так и шла успешно агитация, из одной станицы в другую. И всё тот же самый вариант везде успешно повторялся.

Только мальчишкам было всё равно уже, что там было или не было на небе. У них появились уже своя мечта, как болезнь неизлечимая, летать им хотелось! И они торопились в новую неизведанную жизнь, со всеми её войнами, голодом, слезами и радостью. Они рвались в небо, как птицы. К своим самолётам и в бездонное синее небо, к своему счастью. Но скоро казачьи станицы потрясла тяжёлая для всех весть. Она очень обсуждалось казаками, и важнее её по значимости уже давно не было во всей округе.

В одной из станиц красноармейцы арестовали Никодима Ивановича Чёрного. Хоть и старый он был уже, а всё ещё служил народу и Господу Богу, верой и правдой служил. Но всё это не спасло его от ареста. А только привлекло к нему излишнее внимание властей. Хотел он вразумить разрушителей церквей и встал на защиту новой церкви.

— Не позволю вам, слуги дьявола, храм Божий поганить, нет у вас такого права.

Но тут он глубоко ошибался, за что тут же и поплатился. По приказу комиссара Попугаева Аскольда Нидерландовича он был арестован красноармейцами и на ближайшем пароходе отправлен в Хабаровскую тюрьму.

Продержали его там недолго. И новые власти решили, опять же, пароходом, отправить его в Благовещенск. И уже там, на месте, собрать весь нужный материал для его суда. И вот по всему Амуру, по всем его стойбищам, селам и станицам, пошла печальная для народа весть. И по пути она всё разрасталась страшными подробностями. И многие верующие искренне плакали, затронула их крепко эта неуклюжая и никому не нужная правда. Не было на Амуре такого места, где он не побывал бы в своё время со своими проповедями. Любил он это дело, и всю свою жизнь посвятил своему творчеству, иначе всё и назвать было трудно. Или же, неведомое нам, состояние его души.

Именно поэтому его везде знали и любили, как своего родного человека, душевный он был человек, и неповторимый! А сейчас и сам он стал на край позорной для всей России гибели.

— Повезут нашего батюшку Никодима в Благовещенск на расстрел, — волнуются казаки.

Тут и мёртвый не выдержит такого произвола, не то что живой человек, вот и поднялся он, бунтует.

Оперативно казаки собрали общий сход казаков и, посовещавшись там, решили, что ни в коем случае нельзя отдавать отца Никодима на растерзанье властям. Иначе всё это дело не назовёшь, как самосуд. Многие станичники помнили его ещё по маньчжурской компании.

И даже то, что сама императрица Цы Си ему и его сану большое уважение оказала, передавалось казаками, как легенда, из уст в уста, и всё сказанное обрастало потом лихими подробностями.

— Он там один против целой школы монахов-убийц не побоялся выступить. И за отца своего постоял там, честь его защитил, один бился. И за весь Христианский народ он сражался и тоже победил там. И за веру нашу русскую, за всё казачество бился один. И уже слышалось среди множества людей, как гул, предвестник бури:

— Надо весь казачий народ поднимать и боем взять да отбить нашего героя, не дать власти расправиться с ним.

Повисла тягостная тишина в воздухе. Даже слышно стало, как стучат разгорячённые сердца казаков. Все станичники отчётливо понимали, чем всё это могло закончиться для всех их, и семей их тоже.

Тут, и именно сейчас, крамола против новой власти готовится, не иначе, всё толковать будут.

И докажи потом, что не так всё тут было, на этом сходе. И что хотели казаки восстановить справедливость в природе, не более того. И как-то защитить себя, от произвола властей.

Поднялся Лука Васильевич, и все казаки замолчали. Уважали они старого атамана, ибо не было в округе человека справедливей его и мудрее.

— Не надо весь наш народ поднимать, это будет очень подозрительно для всех и плохо закончится. Тут на кон не одна жизнь будет поставлена. У меня есть другое предложение. Надо всё сделать так, чтобы и волки были сыты и овцы целы. Попробуем, казаки, всё по-другому организовать. Сейчас все казаки расходятся по хатам и всех успокоят там, свои семьи и чужие. Не надо привлекать к этому делу лишнего внимания властей.

А я останусь здесь с десятком молодых казаков, хотя они уже и не молодые сейчас, из моей бывшей сотни. У нас есть о чём с ними поговорить, да и обсудить кое-что надо. И ещё нам надо несколько человек наблюдателей, чтобы потом они всю правду народу донесли, мало ли что там у нас получится. Правда, и только правда должна быть известна народу! И в этом наше спасение.

Этим делом занялись старики, от них у нас тайн не было. Знали мы, что они ни за что никого не выдадут, хоть на дыбу их тащи. Хоть и в годах был тогда мой отец, но всё же решил последний раз тряхнуть стариной, а там пусть будет то, что на кону ему от роду написано, то пусть и случится с ним. Так он сам решил.

— Сейчас время сенокоса и трудно будет властям посчитать всех казаков, это только нам и надо. И если даже захочешь, то за всеми не усмотришь. Ещё нам надо, казаки, приготовить сменных лошадей, чтобы они сухими оставались, а которые в деле были, тех потом в лесу спрятать. От глаз людских, и особенно властей наших, подальше. Как прилетит наш связной голубь из Хабаровска, или парочка для большей гарантии, так и отбыл пароход в Благовещенск.

Работает ещё старая связь контрабандистов на казаков. Как и раньше, ещё при царе работала. Есть одно место на Амуре, где пароход идёт под самым нашим берегом, и никак не иначе. Там мы ему и встречу приготовим, по всем казачьим правилам. А остальное, казаки, что там и как получится, дело нашей удачи.

Ждали казаки в засаде пароход и конечно волновались. Были здесь: я со своим отцом, Василий Шохирев, Алексей Федоркин и ещё с пяток старых проверенных товарищей, бывших разведчиков.

Алексей Федоркин совсем недавно вернулся с фронта первой Мировой войны. Весь израненный и оттого озлобленный. Но жизнь дома помогла залечить его многочисленные раны, и прежняя его весёлость снова стала проявляться в его добром характере. Отчаянным пулемётчиком он был в эту войну. Кого он только не косил, со своего Максима, и немцев, и австрияков, и мадьяр.

И счёта не хватит всех тех перечислить, кто попадал под свинцовый огонь его пулемёта. И кто навсегда остался лежать в далёкой и холодной России. Даже сам батька Махно, к которому он попал, когда убегал из немецкого плена, не один раз ставил в пример своим хлопцам Алексея.

— Дюже гарный хлопец Амурский казак Алексей Федоркин, а пулемётчик ещё лучший. Режет из него врагов, по-чёрному, что тут ему всякий позавидует, «мастер своего дела».

Так на немецком паровозе с медными вензелями в одну строчку написал: «Батька Махно.», да ещё точку поставил. Всего в одну очередь пулемётную и уложился.

— Хотел я помыться после боя, а тут с водой проблема, так Алёшка мне и говорит: — Не горюй, батька, всё твоё дело легко поправимое.

Такому герою, как ты, грешно страдать, когда воды кругом хоть залейся. И на тачанку к своему пулемёту враз подался.

Сначала большой переполох начался среди наших казаков. А когда огляделись они, что к чему, то смех всех разобрал. И гордость обуяла их за такого пулемётчика. Правда, паровоз тот, теперь, что дуршлаг стал, весь в дырках. Хорошо только в режиме лейки работает, хоть душ с него принимай.

Не хотел батька Махно такого пулемётчика от себя отпускать, тот и Европу всю прошёл и наши все горячие места, везде повоевал.