– Государственная измена, – сохраняя спокойствие, сказал я, – более чем заслуживающая высшей меры наказания… Да, именно так. С шуточками пора кончать.

Интересно будет посмотреть на ее лицо.

На сей раз аспергегиллёз – грибок в легких.

Школа верховой езды о возвращении Мейнрада и слышать не желает, поэтому я предложил продать его нечистоплотному погонщику мулов – на убой. Результат? Боже милостивый, нескончаемый девчоночий вой. Сибил в этом отношении ничем не лучше Полетт. Они практически переселились в грязный загончик Мейнрада, гладят его по боку, а он лежит себе и тяжко дышит.

А знаете – мне не хватает Дитера Крюгера!

Я и мои деревенские мордовороты прекрасно провели время наедине с ним – в 33-м, в камере, которую ему отвели в Дахау. Ах, мысленно я перебрасывал дружищу Крюгера из тюрьмы в тюрьму, из лагеря в лагерь, оставляя там, где мне, черт дери, хотелось. А когда приблизилась война, что же, я отправлял его выравнивать дюны в Штуттгофе, рубить камень в Флоссенбюрге, ковыряться в глиняных карьерах Заксенхаузена. О, я попросту измочалил Крюгера, изобретательно расширяя его страдания (одиночное заключение, каторжная команда, голодные пайки, медицинские опыты здесь, 75 ударов плетью там). Так или иначе, я, похоже, малость увлекся, перестарался, понятное дело, и мне перестали верить. Участь Крюгера была единственным, что давало мне власть над Ханной. В прежние денечки из нее удавалось даже выжать с помощью дружищи Крюгера странно страдальческое согласие на перепихон. Ах, какими далекими кажутся мне теперь эти экстатические соития.

Мне не хватает Дитера Крюгера.

– На фейерверке будете? – спросил Фриц Мебиус. Мы направлялись к его кабинету мимо сидевших за своими столами делопроизводителей. Бункер 11: Гестапо.

– Девочки будут. Я полюбуюсь им из сада.

Ни слова о Ханне, ни слова о супружеской дисциплине: Фриц хмуро обдумывал дело, которым мы сейчас занимались.

– Как провели отпуск? – спросил я (дом Мебиусов стоял посреди того, что осталось от жилого квартала в центре Бремена). – В забавах да потехах?

– Вам бы все шутки шутить, – устало ответил он, просматривая 1-ю страницу донесения Руппрехта Штрюнка. – Выходит, этот ублюдок и есть их координатор?

– Так точно. Капрал Дженкинс указал на него, а затем Штрюнк нашел в его инструментальном шкафчике календарь.

– Хорошо. Ах, Пауль. Стекол в окнах нет, электричества нет, воды нет; чтобы посрать, как ты привык делать поутру, приходится дожидаться полудня. Да еще тащиться 4 квартала, чтобы набрать ведро воды для смыва.

– Да?

– И все говорят лишь об одном – о картошке. – Он перевернул страницу, что-то подчеркнул. – Моя женушка до того довела меня этими разговорами, что у меня и вставать перестало. И мамаша ее ничем не лучше. И сестра. Картошка.

– Картошка.

– А в бомбоубежище, Исусе Христе, видели бы вы, как они смотрят на чужие бутерброды. Глазами едят, Пауль. Бутерброды гипнотизируют их. Жалкое зрелище. – Мебиус зевнул. – А я-то отдохнуть надеялся. Как же! Ладно, пойдемте.

Он повел меня по крошащимся ступенькам в подвал 2-го уровня.

– Давно этот джентльмен находится на нашем попечении?

– Э-э, 6 дней, – ответил я. – Почти неделю.

– Верно, Пауль, – через плечо сказал Мебиус (я почувствовал, что он улыбается), – 6 дней – это почти неделя. Кто из сотрудников «Фарбен» дал ему календарь?

– Он не говорит.

Фриц с хрустом остановился:

– Что значит – он не говорит? В конуре вы его держали? Электрод в елдак вставляли?

– Да, да.

– Ишь ты. А Энтресс?

– Поработал с ним. 2 раза. Хордер говорит, этот ублюдок – мазохист. Буллард. Булларду, мать его, наше обхождение нравится.

– Господи.

Он рывком открыл дверь. Внутри были 2. На стуле полуспал, зажав в зубах карандаш, Михаэль Офф; Роланд Буллард лежал на боку в грязи. Голова его, с удовлетворением отметил я, походила на половину граната.

Мебиус вздохнул и сказал:

– О, превосходная работа, агент. – И снова вздохнул. – Агент Офф, человек, который провел в конуре 72 часа, человек, который дважды попробовал скальпель профессионала, не проникнется нашими идеями от еще 1 удара по лицу. Та к он и не проникся. Не могли бы вы по крайней мере вставать, когда разговариваете со мной?

– Ортсгруппенляйтер!

По-моему, Фриц попал в самую точку. Человек, который…

– Воображение у вас имеется? Творческие способности, а, Офф? Нет, конечно.

Мебиус носком сапога ткнул Роланда Булларда под мышку.

– Агент. Ступайте в «Калифорнию» и приведите сюда хорошенькую маленькую Сару. Или вы до того изгадили дело, что он даже видеть не может? Поверните его голову… Ну разумеется, глаза вытекли. – Мебиус вытащил «люгер» и выстрелил в соломенный матрас, оглушительно. Буллард дернулся. – Ладно. Хорошо. Видеть он не может. Зато может слышать.

И я снова подумал, что умозаключения Фрица фундаментально верны. Хорошо, видеть он не может, но пока он может…

– Британцы безнадежно сентиментальны. Даже когда дело касается евреев. Я гарантирую, Пауль, что он у нас заговорит в 2 счета. Человек вроде Булларда – о себе-то он давно уж думать перестал, но…

Что я нахожу в эту прохладную пятницу в Офицерском клубе, как не номер «Штурмовика»? И на обложке его мы, обычное дело, обнаруживаем представления художника (уж какие ни на есть) об Альберте Эйнштейне, пускающем похотливые слюни при виде Ширли Темпл…

Я неустанно настаиваю: Юлиус Штрейхер нанес огромный вред наиболее тонко продуманной стороне нашего движения, а сам «Штурмовик» может составлять единственную причину, по которой – вопреки изначальным провидениям Избавителя – истребительный антисемитизм не был «подхвачен» Западом.

Я приколол к доске объявлений Клуба предупреждение всем офицерам (над другими чинами я, разумеется, не властен). Каждый, в чьих руках будет замечен этот грязный листок, 1) лишится месячного жалованья и 2) потеряет право на годичный отпуск.

Лишь прибегая к самым суровым мерам, которые подкрепляются боязнью или благорасположением ко мне, можно убедить некоторых, что я – человек, отвечающий за свои слова.

– Выйдем в сад, Ханна.

Она сидела, на ½ свернувшись клубком, в кресле у камина – с книгой и бокалом вина, – ноги ее располагались не столько под ней, сколько сбоку, нет?

– Полюбуемся фейерверком. И, о да – это смешно. Начальник команды сантехников Шмуль, не больше и не меньше, желает поднести тебе подарок. Он преклоняется перед тобой.

– Вот как? Почему?

– Почему? Разве ты не пожелала ему как-то раз доброго утра? Для людей его пошиба этого довольно. Я проговорился о дне твоего рождения, и он хочет что-то тебе подарить. Пойдем, снаружи так хорошо. Захочешь покурить – пожалуйста. А еще я должен рассказать тебе кое-что о нашем друге герре Томсене. Я сейчас принесу твою шаль.

…Вульгарное, темно-красное небо – цвета бламанже из дешевого кафе. В далекой низине мечутся, извиваясь над погребальным костром, языки пламени. Дымный воздух отдает вкусом горелой картофельной кожуры.

– Так что о Томсене? – спросила Ханна. – Он вернулся?

Я сказал:

– Ханна, я искренне надеюсь, что между вами не завелось никакой интрижки. Потому что он предатель, Ханна, и это доказано. Грязный саботажник. Чистейший мерзавец. Он выводил из строя важнейшее оборудование «Буна-Верке».

А услышав ответ Ханны, я понял, что мщение мое обоснованно, меня охватили на ½ трепет, на ½ стоическое облегчение, ибо она сказала:

– И хорошо.

– Хорошо, Ханна?

– Да, хорошо. Я обожаю его, а за это ценю лишь сильнее.

– Ну что же, – сказал я, – его ждут большие неприятности. Я содрогаюсь при мысли о том, что предстоит испытать нашему другу Томсену в ближайшие месяцы. Единственный, кто может облегчить его отчаянное положение, это я.