Так что же меня задерживало? Неопределенная по срокам, но вполне вероятная встреча с Рейхсляйтером. В то время дядя Мартин, казалось, жил в тропосфере, снуя между Баварскими Альпами и Восточной Пруссией, между «Орлиным гнездом» и «Волчьим логовом»… Пользовавшаяся полным его доверием старая дева Вибке Мундт, секретарша Секретаря, семь, восемь, девять раз назначала, а затем отменяла наше свидание.

– Все дело в его новом задании, дорогой, – как-то сказала она по телефону. – В которое он ушел с головой.

– Каком задании, Вибке?

– Новое помешательство. Дипломатия. Возня с мадьярами.

Она ударилась в подробности. В сферу компетенции дяди Мартина попала теперь и Венгрия с ее евреями.

– Прости, дорогой. Я понимаю, что ты злишься. Но ты просто сиди спокойно и наслаждайся Берлином.

В отличие от Кельна, Гамбурга, Мюнхена и Майнца (и всей Рурской области), Берлин еще не пострадал. В конце 40-го и начале 41-го состоялось несколько «беспокоящих», как это называется у военных, налетов, однако они сошли на нет и 42-й прошел спокойно. Тем не менее все хорошо понимали, что довольно скоро небо над городом почернеет от самолетов.

Что и произошло после Дня люфтваффе (с его парадами, торжественными маршами и большими приемами): в ночь с 1 на 2 марта случилась первая бомбардировка силами многих эскадрилий. Меня разбудили сирены (три мощных аккорда, а следом пронзительный вой); я апатично накинул халат, спустился вниз и присоединился к пьянке в винных погребах отеля «Эдем». Часа полтора спустя наше упадническое легкомыслие внезапно испарилось, нам стало казаться, что в нашу сторону устало тащится слепой, спотыкающийся, перешагивающий через кварталы великан, каждый шаг которого отдается ударом первобытного грома, и остается только гадать, какая нам уготована кончина (разлетимся ли мы на атомы, сгорим, будем раздавлены, задохнемся, утонем), но чудище из Бробдингнега[94], если не сам Бландербор[95], с той же внезапностью накренилось, повернуло и отправилось крушить восточную часть города.

Сотни убитых, тысячи раненых, возможно, сотня тысяч лишившихся крова, миллион исхудалых, искаженных ужасом лиц. Бесконечный, потрескивающий ковер битого стекла под ногами, затянутое дымом сернисто-желтое небо над головой. Война наконец вернулась домой, туда, где она началась, – вернулась на Вильгельмштрассе.

В городе ощущалась какая-то огромная аномалия, что-то очень неправильное присутствовало в толпе его улиц, в самой атмосфере. И, проведя на них полчаса, вы понимали, что именно: отсутствие молодых мужчин. Вы видели небольшие, слабо охраняемые, согбенные рабочие команды (рабочих сюда привозили из покоренных стран), видели городских полицейских, эсэсовцев, но никаких других молодых мужчин на улицах не встречали.

Никаких, кроме передвигающихся на костылях, или в инвалидных колясках, или на велорикшах. А когда вы решались спуститься по ступенькам в одну из пивных на Потсдамер-плац, вам бросались в глаза пустые рукава и пустые штанины (и, разумеется, изувеченные по-всякому лица).

А ночью вы видели в коридорах отеля ряды того, что казалось на первый взгляд ампутированными ногами, – выставленные для чистки высокие сапоги.

– Ты позволишь мне попробовать нарисовать картину в перспективе? Я много о ней думал.

– Да, мой господин, прошу вас.

– Преступление, которому нет названия, начало совершаться, ну, скажем, тридцать первого июля сорок первого года, когда сила нацистов достигла зенита. Эйхман с Гейдрихом написали черновик письма и направили его Герингу, а тот вернул черновик, завизировав. «Желание» фюрера – окончательное решение. По сути дела, в письме говорилось: «Весь месяц мы занимались на востоке сбором рабочей силы. Власть находится в Ваших руках. Начинайте».

– Вы говорите о полномасштабном…

– Ну, возможно, они все еще предполагали просто отправить схваченных ими людей в какие-то холодные и пустынные края – сразу после быстрого разгрома России. Куда-нибудь за Урал или за Полярный круг. Уничтожение – путь долгий, кружной. Однако имело место давление снизу – своего рода соревнование в крайностях между полномочными представителями в Польше. Вам следует добавить к уже взятым еще три миллиона евреев, мой фюрер. Их слишком много, мы не справляемся. Хорошо? В августе-сентябре, когда претензии новых территорий уменьшились, последовал еще один нажим на рычаги власти. Произошел новый прорыв в нравственной сфере. И что он собой представлял, Томсен? Убийство не просто солдат, которым они занимались уже месяцами, но женщин и детей.

29 марта. Конрад Петерс в Тиргартене – дословно: в зоосаде – черные пни, закоптелый иней на траве… Профессор Петерс еще выше поднялся на службе, постарел и вид приобрел даже более внушительный, чем памятный мне по прошлому. Короткий, широченный, похожий формой на регбийный мяч, в галстуке-бабочке и ярком цветном жилете, в очках с толстыми стеклами, с огромным, изрытым морщинами лбом и почти полностью облысевшей головой. Он походил на лишившегося ног щеголеватого великана. Я спросил:

– Они утверждают, что уничтожение детей имеет рациональные основания, не так ли, мой господин?

– Да. Нынешние младенцы вырастут и году в шестьдесят третьем захотят отомстить нацистам. Полагаю, рациональное основание убийства женщин моложе сорока пяти состоит в том, что они могут забеременеть. А в случае женщин постарше оно таково: раз уж мы все равно этим занимаемся…

Он на миг остановился, видимо запыхавшись. Я отвел взгляд в сторону. Профессор рывком поднял голову, и мы пошли дальше.

– Людей – людей подобных нам с тобой, Томсен, – поражает индустриальный характер происходящего, его современность. И это понятно. Оно и вправду поразительно. Однако газовые камеры и крематории – это лишь сопутствующие явления. Идея их – ускорить события, сэкономить, разумеется, и пощадить нервы убийц. Убийц… этих нежных мыслящих тростников. Однако наши тростники обладают волей, а пули и костры в конечном счете сделают свое дело.

По дорожкам Тиргартена неторопливо прохаживались по двое, по трое и другие предававшиеся чинным беседам любители прогулок; это был берлинский аналог лондонского Гайд-парка, имелся даже «Уголок ораторов» (хотя в полный голос никто здесь не разговаривал, только шепотом).

– Известно, что айнзацгруппы уже поубивали – пулями – больше миллиона человек. Их для того туда и отправили – вместе с пулями. Вообрази. Миллионы женщин и детей. Пулями. Да, волей они обладают.

Я спросил:

– Как вы думаете, что… что с нами произошло? Или с ними?

Он ответил:

– А это и продолжает происходить. Нечто совершенно жуткое, чужеродное. Я не назвал бы его сверхъестественным, но лишь потому, что в сверхъестественное я не верю. Оно ощущается как сверхъестественное. Эти люди обладают волей? Но откуда она берется? Их агрессивность отзывается серой. Запахом настоящего адского пламени. А может быть, может быть, перед нами вполне простое и ясное человеческое поведение.

– Простите, мой господин, но как это может быть?

– Возможно, именно это и происходит, когда ты объясняешь всем, что жестокость есть добродетель. Которую следует вознаграждать как любую другую – продвижением по службе, властью. Не знаю. Вкус к смерти… К любой. К насильственным абортам, стерилизации. К эвтаназии – для сотен тысяч. Вкус к смерти поистине ацтекский. Сатурнийский.

– Значит, современность и…

– Все происходящее современно и даже футуристично. Как, предположительно, «Буна-Верке» – самая большая и передовая фабрика Европы. Но к современности подмешано нечто невероятно древнее. Восходящее к временам, когда все мы были мандрилами и бабуинами.

– Решение, сказали вы, было принято в зените их силы. А сейчас?