— Кружку погнешь, — заметил главстаршина и поднял руку. — Тихо! Товарищи комсомольцы. Иностранные разведки тщательно готовят людей для подрывной деятельности у нас. Те, кого они забрасывают к нам, внешне не отличаются от обыкновенных, порядочных граждан. Таких, каких мы считаем очень хорошими. Проще — таких, как мы с вами. Но они — не наши люди, а значит, не могут себя вести во всем так, как сделал бы наш, советский человек. Давайте припомним: не происходило ли у нас здесь что-нибудь несуразное и подозрительное с житейской точки зрения за последнее время?

От предположений не было отбоя. Матросы припоминали разные происшествия, всякие пустяки, мелочи. То там, то здесь вспыхивал смех. Собрание явно уклонялось от основной задачи и уже становилось несерьезным.

Вот, робея от собственной храбрости, попросил слово только что принятый в комсомол Пермитин. Его полное, обычно румяное, а сейчас ставшее багровым от смущения лицо было серьезным. Серые внимательные глаза пристально, без улыбки, смотрели на товарищей. Вся его плотно сбитая широкоплечая фигура здоровяка-молотобойца требовала внимания. Пермитина уважали за немногословность и большую физическую силу. Матросы замолчали.

— Товарищи, я, может, не то говорю, — смущенно погладил молодой матрос только что начавшие отрастать волосы на голове. — Вы не смейтесь. Прошлую неделю я стоял часовым у баталерки. С вечера шел дождь. Ночью из одного домика, там, внизу, где живут маячники, кто-то вышел и начал снимать белье. А с поста мне все хорошо видно. Я еще подумал: кто это такой забывчивый белье оставил под дождем? Вижу — жена маячного механика. Странно это как-то.

Матросы молчали.

— Подумаешь, нашел странным. Женщина могла забыть. А ты сам не забывал своих вещей? — запальчиво вскочил радист Насибулин. — Вспомни, как тебя не могли приучить из бани стираное белье забирать.

Раздался дружный хохот.

— Разрешите мне сказать, — протянул руку другой. — Вот главстаршина говорил, что Алексей умер от яда. Давайте вспомним: никто из вас не болел животом в тот день? Никто. А, может, видел кто-нибудь, что ел или пил Перевозчиков отдельно от других? Пусть кок отчитается за харч в тот день. Кто был на одном бачке с Перевозчиковым?

— Он вместе ел со всеми…

— Я сам из одного чайника чай наливал ему и себе.

— От одного куска масло намазывали, — посыпались воспоминания комсомольцев.

— Значит, это не тогда и не при завтраке. Так когда же?

— Давайте я скажу, — поднялся Григорьев. — Вот мы здесь смеялись над Пермитиным. А мне кажется — он дело говорит. Сами посудите: когда Зоя Александровна начала часто вывешивать стираное белье? После смерти Алексея. У них семья — два человека. Зачем такая частая стирка? Потом этот матрос…

— Какой матрос?

— Я вот точно видел матроса. Все знают — у меня глаза дай бог каждому. На вахте видел. Матрос стоял за падью, около кривой березы. Главстаршина тогда не поверил и поругал меня. Точно, товарищ главстаршина? Не дадите соврать… А я считаю: это надо проверить!

Штанько внимательно смотрел на матроса. Новой, незнакомой ранее черточкой обернулся сейчас к нему матрос Григорьев — человек, которого главстаршина никогда не считал достаточно серьезным. «А ведь дело говорит парень».

— Верно, товарищ Григорьев. Теперь давайте вместе подумаем. Послушайте, товарищи, — оживился главстаршина. — А нет ли чего-нибудь в том, что Зоя Александровна, если уходила одна, надевала зеленое платье? Всегда одно и то же. А вот с вами уходила на прогулку в белом…

— Да, да! Почему зеленое? У нее же много других. Сами видели, как наряжается… — наперебой припоминали комсомольцы…

Ночью Штанько по УКВ доложил Трофимову о комсомольском собрании и хитром предложении Григорьева.

Трофимов задумался. «А ведь интересно подмечено этим матросом. Сигнализация системы еще первой мировой войны. Да, возможно, что такую сигнализацию и решил использовать агент. Расчет простой: старый трюк забыт или о нем на посту никто не знает. Да и трудно догадаться. А проверить необходимо. Что же посоветовать главстаршине? Плохо, что я слабо представляю расположение построек на посту. Организовать круглосуточное наблюдение? Опасно. Враг уже доказал свою опытность. Он заметит».

Трофимов мерял длинными ногами свою более чем скромных размеров каютку. По какой-то непонятной ассоциации ему очень хотелось повидать Григорьева, о котором сообщил Штанько.

«Каков он, этот парень? — думал старший следователь. — Наверное, такой же, как Кузьма Кондаков».

При воспоминании о молодом котельщике Трофимов улыбнулся.

«Какой парень! Сколько внутренней честной силы. А как он смотрел на Пряхина. Ведь это не была ненависть к человеку, едва не убившему его. Эта ненависть шире и глубже личной. Ненависть к шкодливому вору, забравшемуся в наш светлый дом. Это — классовая ненависть. Почему это мне раньше не приходило в голову? Прав полковник Горин, светлая голова, много думающий о судьбах людей человек».

На память пришли слова полковника: «Поймите, нужно очень любить наших людей и верить в них, чтобы, сталкиваясь ежедневно с грязью, не превратиться в черствого человеконенавистника. Не обобщайте в фигуре преступника настоящих людей. Не сосредоточивайте на нем всего своего внимания. Присматривайтесь к тем людям, которые помогают вам изъять преступника из нашей семьи. Это — люди, ради которых стоят и хочется жить без конца. Только так вы не превратитесь в ремесленников, а будете настоящими государственными деятелями…»

«Да, сколько нужно внимания к своим подчиненным и раздумий над их деятельностью, чтобы собрать воедино ошибки, проанализировать характеры и найти правильный путь избавления от них…

Почему же я считал, что чем ближе человек к управлению, тем выше и многообразнее его достоинства? Себя, что ли, хвалил?»

От этой мысли Трофимову стало жарко. Сквозь открытый иллюминатор он услышал ровный негромкий голос капитана 3 ранга Прокопенко. Тот неторопливо поучал какого-то невидимого Трофимову матроса. Скорее всего молодого, судя по старательным, торопливым «есть» и «так точно».

«А как же я сам отнесся к Феоктистову по приезде в Северогорск? Да, видимо, до седых волос или полного безволосья все время надо учиться и поправлять себя… Да, учиться. Учатся все… Перевозчиков учился, Штанько — тоже. А Зоя Александровна — учит. Вот и нашел решение! Пусть Штанько отвлечет ее учебой, консультацией какой-нибудь, что ли. Если она умна и осторожна, то не откажет. Что и требуется».

Войдя в коридор домика, в котором жил Федосов, Штанько спугнул от их двери соседку. Лицо женщины было блаженно-внимательным. Она подслушивала. Глав-старшина как ни в чем не бывало весело осведомился у нее, кивнул на дверь:

— Хорошо слышно? Хозяева дома?

Смущенная женщина зло посмотрела на него и, не ответив, переваливаясь оплывшим телом, как утка, прошаркала стоптанными сандалиями по коридору в свою комнату, сильно хлопнув дверью.

«Прервал на самом интересном месте», — подумал главстаршина и осторожно постучал к Федосовым. Ответа не было.

Невольно он прислушался. За тонкой дверью отчетливо слышались возбужденные голоса людей.

— Просто мне захотелось сегодня, — просительно хрипел басок Федосова.

— С какой это радости, — насмешливо отозвалась Зоя Александровна.

«Однако у нашей учительницы далеко не такой ангельский характер, как это предполагал Алексей, — подумал Штанько. — Что же это я подслушиваю? Отогнал женщину, а сам подслушиваю…»

— Ведь ты же обещал не пить больше, — закончила Зоя Александровна.

— Зачем же ты привезла целую канистру спирта? — уже с некоторой злостью отозвался Федосов.

— Тебя так легко не отучишь…

— Лжешь. Ты сама предлагала мне выпить. Ты думаешь, я не понимаю? О, я все хорошо понимаю. Ты меня нарочно напаивала, когда собиралась на свидания с этим мальчишкой-радистом. Я молчал. Тебя берег. А ты жалеешь.