Засыпая, я чувствовала, как от меня разит мужиком. Мне казалось, что даже Поля и чудаковатый программист чувствуют этот запах.

Так начался мой первый роман.

Мама уходила рано, я просыпалась в пустой квартире и шла в душ. Мылилась я там как-то празднично, да и вообще все теперь было как-то празднично и значительно. Не просто вот мочалкой по телу вожу, а вроде как готовлю себя к чему-то торжественному.

Затем я включала магнитофон и выходила на балкон. Начинала день с сигареты. В Питере я выучилась и этому нехитрому делу. И теперь мне казалось, что день надо начинать именно так. «Я хочу любить тебя руками…» – пела Сурганова, и у меня по телу пробегала короткая волна опьянения. Окурки я совала в баночку, оставшуюся от тети Риты. Она гостила у нас несколько месяцев назад, баночка так и осталась на балконе, куда мама почти не выходила. Так я конспирировалась, прикрывая банку крышкой и подразумевая, что все это скурила тетя Рита.

Я шла на кухню и звонила любовнику. У меня ведь теперь есть любовник! То, что это женатый мужчина и почтенный отец семейства, пока не омрачало безоблачного счастья. А идея жены вообще далеко не сразу укрепилась в моей дурной голове.

– Ты не завтракай, а бери такси и приезжай ко мне в Ключи, – обычно советовал Коваленко.

И я ехала с ветерком.

Ключи – элитный дачный поселок с высокими заборами. Стоит среди соснового бора. Я высаживалась у ворот и всякий раз боялась войти. Дверь приоткрывалась, и высовывался нос Алексей Николаича.

– Давай забегай быстренько.

Он протаскивал меня через дворик прямо в дом. Перед глазами мелькали клумбы, поливочный шланг, аккуратная поленница. В доме на стенах детские рисунки и семейные фотографии. На веранде разрезанная сочная дыня. Мне все хотелось рассмотреть и потрогать, но у моего кавалера был иной интерес.

Он укладывал меня на широкий диван, задирал мои нехитрые одежки и ласково на меня ложился.

Первый урок проходил так.

– Сейчас все будет по-другому, – сказал Коваленко. – Я не хочу, чтобы тебе было больно. Расслабься и ничего не бойся, вот так, тих-о-онечко… Не больно?

И протолкнулся в меня.

– Нет, – улыбнулась я.

Господи, как он кончал! Подбираясь к этому моменту, он смешно приговаривал «Ой, мамочка», а потом вдруг начинал рычать, как динозавр. Я лежала под ним счастливая и победоносная. Я как-то особо и не рассчитывала, что вот так вот сразу начну что-то испытывать. Но гордость меня распирала. Гордость оттого, что он, большой и сильный, так стремится к моему маленькому телу.

– Не вставай, полежи на мне, – просила я.

Тяжесть мужского тела была приятна. Я прислушивалась к своим ощущениям и пока не находила того, что привело бы меня к рычанию.

Коваленко вставал, расхаживал по скрипучим деревянным полам, говорил:

– Я все понимаю… Нам бы с тобой хотя бы несколько месяцев…

Но у нас был всего один.

Каждый день приносил очень много новой информации самого разного толка. Например, мы идем в ресторан.

Оказывается, что в ресторанах можно курить.

Жульен – это маленькая сковородочка с грибами под сливками, ее приносят, когда она еще шкворчит. И стоит она почему-то очень дорого, эта сковородочка.

Блюдо на тарелке нельзя сразу раздербанивать вилкой, превратив его в кучу, и быстро сжирать. Нужно, оказывается, отрезать по маленькому кусочку. Отрезал – съел. Отрезал – съел. И не торопиться.

Или я рассматриваю книжные полки Алексей Николаича. Обнаруживается, что из современных русских писателей я знаю только Пелевина, Сорокина да Гришковца.

– А Петрушевская? А Толстая? А Улицкая? Ты что, Улицкую не читала? А Лимонов? – удивляется Коваленко.

Так-так-так, как бы это все запомнить, хоть записывай… Все имена незнакомые. При прощании я утягивала с полки что-нибудь почитать.

Или мы лежим в постели и говорим о сексе. Например, о геях.

– Геи все четко делятся на активных и пассивных, – заявляет Коваленко.

Я спорю:

– Не можеттакого быть. Они всё одинаково делают друг другу.

– Да я тебе говорю. Не веришь?

Или Коваленко читает мне лекцию о контрацепции. Оказывается, что есть фарматекс. Оказывается, что есть «безопасные дни».

– Какие еще безопасные дни? – я с недоверием гляжу на Коваленку.

– Ну как? – удивляется он. – Во время менструации, например, женщина не может зачать…

– Да ладно! – Я сажусь на постели и пытаюсь высмотреть, не шутит ли он надо мной. – Так у животных же…

– У животных – наоборот! – смеется Коваленко. – Маленькая ты у меня совсем еще, ни ч-черта не знаешь. Уедешь вот в Питер свой. Кто там тебе все это расскажет?

Я падаю обратно, вытягиваюсь вдоль его руки. Настроение мое портится. Ясно, что я уеду. И как вот все это? Куда все это?

Я чуяла нутром – эту струнку, которая натягивалась в нем при моем появлении. Эти его осторожные касания, как будто он боялся меня порушить. Завидев меня издалека, он всегда невольно улыбался, как будто я дергала в нем какой-то рычаг. А когда я подходила вплотную, Коваленко давал волю смеху. Это был неудержимый смех радости. Обрывался он внезапно и тогда сменялся долгим взглядом. В этом была своеобразная мука – глядеть друг на друга и пока не трогать руками.

Мы не давали названий тому, что происходило.

Мы даже не давали имен. Это его имя – Леша, – казалось, совсем не шло ему, я не могла выговорить его, как будто в этом заключался какой-то стыд. «Леша» застревал у меня в глотке, как только я воображала его произнесенным. Поэтому я шутливо звала Коваленку Алексей Николаичем. Он тоже избегал обращаться ко мне по имени. Поначалу звал Коржуткиной, но иногда позволял себе «Танечку».

Мне и в голову это не приходило – завести «серьезный разговор» или «расставить все точки над i». Мы не озвучивали жанр. Курортный роман, или начало большой и светлой любви, или гнусный адюльтер. Просто мы виделись каждый божий день, а к концу сезона ко мне подобралась неприятная тоска, да и Коваленко стал гораздо грустнее.

Я изнуряла его часовыми рассказами о всех пережитых мною влюбленностях. Как если бы я пришла к врачу и перечисляла перенесенные инфекции. А он бы конспектировал это в историю болезни. Я пересказывала свои сны и объясняла детские стрессы, делилась фантазиями. Приходила в беспокойство, обнаруживая в себе какую-то нишу, еще недоступную Коваленке. Я методично, шаг за шагом, отдавалась в его познание. Вечерами переживала наши приключения заново и тогда бросалась писать ему письма, которые он читал на следующий день.

С таким успехом в кратчайшие сроки я пересказала Коваленке всю себя. Он был благодарным слушателем, жадным до подробностей. Печалилась я лишь о том, что эти исповеди не охватывают моего детства. Мир детства Коваленку не волновал вовсе. Он изучил меня начиная с «нимфеточного возраста» и по тот момент, когда я упаковала все шмотки и ботинки в огромный короб и отправила все это дело в Петербург.

А что я знала о Коваленке?

Однажды мы сидели в кресле у камина. Одетые. Я до сих пор люблю взгромоздиться ему на коленки. Вроде как маленькая девочка. Хотя если взглянуть в зеркало, композиция эта все-таки мало похожа на папу и дочку. Приближался сентябрь, уже становилось зябко, я устроилась поудобнее, пригрелась и попросила:

– Расскажи о себе. О детстве.

И Коваленко принялся говорить.

Родители у него были самые простые люди. Отец работал извозчиком. Мама – статная гордая казачка из сосланных. Волосы как смоль и все такое прочее. Отец, осевший после госпиталя в Прокопьевске, привез ей телегу дров. Она, вдова, мыкалась тогда стремя детьми. Отец с первого взгляда влюбился и всех троих детей усыновил. Четвертого мама не хотела ни в какую, но муж настоял. «Прокормим», – пообещал он, мечтая о наследнике. Шел первый послевоенный год.

Лешу любили больше остальных детей. И не потому, что младший. А потому, что другой. Может, это гены так пунктирно ныряли через поколение. Мама не знала грамоты, а сын читал запоем и приносил из школы одни пятерки. Только пятерки.