Мама у Саши работает детским психологом. Мне кажется, что при таком раскладе мама уже давно должна приглядываться к дочери и подсовывать ей женихов.

– Нет пока. Ну вот бабушка все время спрашивает, почему у меня нет молодого человека.

– И чё? И четы отвечаешь?

– Да я что уж только не отвечала. В конце концов мне надоело, и я сказала: «Потому что у меня нет полового влечения».

– А она?

– А она сказала, что это не причина!

Саша высоко подняла брови и возмущенно засмеялась.

Мы с ней вообще постоянно смеемся, даже когда не особо смешные вещи обсуждаем. Да, мы дошли и до не очень смешных вещей. Однажды я решила сделать каминг-аут и изложить вехи своей биографии.

– У моего бывшего мужа дважды была белая горячка, – сказала я, и Саша расхохоталась. – А сейчас у меня женатый мужчина. С двумя детьми и кучей внуков…

– Ну Таня, ну Таня, – стала приговаривать Саша, и мы уже ржали на два голоса. Ну а что делать? Плакать?

Вот в ту пору, раз уж я раскрыла Саше свою душу, я решалась осторожно выспрашивать и про Балабанова. Потому что ведь загадка какая-то. Если это не подростковый фанатизм, то что?

Оказалось, это что-то тотальное. Мало того что она постоянно смотрела его фильмы и читала в Интернете новости. Она еще и постоянно про него думала. Утром, просыпаясь, и вечером, засыпая. И в течение дня тоже несколько раз. В плеере Саша носила саундтреки к его фильмам. Посвящала ему стихи. И даже писала про него рассказы. Ну и вообще, она как-то насквозь пробалабанилась, так что об этом знали все родные и друзья, и даже коллеги. При встрече знакомые спрашивали ее, как дела у Балабанова, что новенького. Коллеги приносили ей газеты с заметками…

А потом Саша написала ему письмо. Я уж, правда, не знаю, что там именно было написано. Но так думаю, что очень целомудренно, все про творчество. Спасибо, мол, что вы есть…

Это письмо она ему передала на премьере фильма.

Ответа не последовало.

Хотя Саша ждала.

Я ее утешала:

– Наверное, ты ему не задала никаких вопросов. Поэтому ему и отвечать не на что было.

– Беда в том, Таня… Что он ненавидит, когда ему задают вопросы! Ты знаешь, как он интервью дает? Этих журналистов просто пугают Балабановым! Он же вообще не пуб-лич-ный человек.

Саша продолжала отслеживать все доступные публике шаги Балабанова. Говорила:

– А сегодня он будет в «Порядке слов»…

– Пойдем? – вопила я, сама уже испытывая какой-то восторг.

– Нет, – вздыхала Саша.

– Как это?

– Ну а чего я ему буду глаза мозолить? Письмо отдала… Что еще теперь?..

И мы шли нарочно в какое-нибудь другое место. Хотя, ясное дело, все это время Саша думала, что Балабанов – вот он, через несколько кварталов от нас сидит и дает журналистам каверзные ответы на простые вопросы.

И больше она ни на какие встречи с режиссером не ходила.

Зато мы стали поговаривать, что можно выйти на другой уровень развития. Во-первых, если Саша будет писать рассказы, то может начаться какая-то литературная жизнь. Во-вторых, можно взяться за сценарии – и тогда попасть в кинематограф. Саша даже подумывала съездить в Москву на курсы сценаристов.

– Да, – кричала я, – да, точно! У тебя получится!

Но Саша не спешила. Мол, не так это просто, там для допуска к экзаменам нужно просмотреть несколько сотен фильмов, классических… А она, кроме наших современных, ничего особо и не видела… Балабанов вот…

Сам Балабанов не раз говорил, что он болен и жить ему осталось недолго. Но умер он все равно как-то неожиданно. «Сегодня умер Балабанов», – написала мне Саша. Мной немедленно овладела паника. Бедная Саша! Как она там? Плачет? И, самое главное, как теперь все эти планы? Рассказы, сценарии, кинематограф?.. Куда все это?

И как-то казалось, что все это неправда, как будто вот это очередная новость от Балабанова. «Снимает фильм», «Сказал в интервью», «Пишет сценарий». И вот – «Умер». И то, что больше новостей не будет, – непонятно.

Саша ревела два дня. У нее поднялось давление. Мама отпаивала ее валокордином. Несколько суток Саша не выпускала трубку из рук и принимала соболезнования, как будто у нее умер близкий родственник. Друзья писали и звонили, сопровождали ее в церковь на отпевание и на кладбище.

И вот наконец мы решили встретиться.

Да нет, Саша вроде как всегда, только иногда на несколько минут как бы отключается и подвисает. О Балабанове думает, ясное дело.

– Ну как ты? – спрашиваю я.

– Плохо, Таня, плохо. Я даже читать не могу. Читаю – и не понимаю, что я читаю. Бесполезно…

– Ну это действительно плохо, Саш. Ты давай отвлекайся как-нибудь?

– Да как отвлекаться? Я все время про него думаю.

Я говорю какие-то общие фразы, что время лечит и еще, почему-то, что все там будем. Хотя это, кажется, слабое утешение, вообще не утешение, а черт знает что.

– Ну я ничего… мне все говорят – думали, что со мной хуже будет…

– Типа, недостаточно скорбишь?

– Ну типа да.

И мы хохочем.

– Но главное, – жалобно говорит Саша, – ведь ничего не будет больше, ничего… Ни фильмов… Что же теперь делать, Таня?

– Да то же самое делать, Саш, – неожиданно припечатываю я и сама пугаюсь своих слов. Типа, а что, в чем проблема, что переменилось? Жив Балабанов или нет – какая разница?

Ну а… в сущности… это же не мешает любить. Правда же? Ведь на этом любовь не заканчивается?

Я неловко опускаю глаза и думаю над тем, что я такое брякнула. Мне вообще очень неловко перед Сашей. Потому что я не смогла пойти с ней на отпевание, не оказалась рядом в трудную минуту, не поддержала и теперь вот несу всякую околесицу.

А не смогла я потому, что в этот день от меня уехал Коваленко.

Наш роман сразу приобрел характер сезонного, и это было как будто навсегда. Коваленко находился в том возрасте и в том статусе, когда у человека все давно решено и он двигается по заведенному расписанию. Зимой в городе, летом на даче. До четырех часов читает книжки, ходит к писателям, встречается с любовницей. После четырех едет к университету и встречает жену. Она до сих пор работает, а Коваленко последние годы уже не работал, ему хватало денег от аренды кафе. Потом в магазин за продуктами. Вечером рыба в фольге – семейный ужин.

В июле гостят внучки. В августе приезжаю я.

Так продолжалось два года. Я приезжала и зимой, но тогда было холодно и бесприютно, встречаться особо негде.

Я жила в мухинской общаге, и Коваленко звонил мне на городской телефон раз в неделю, в понедельник, в одно и то же время. Я носила его кольцо на безымянном пальце правой руки. И писала ему письма. Если бы сейчас сложить все эти письма одно на другое, то получилась бы пачка мне по пояс, наверное. Но такой возможности нет: он их все уничтожил. Сохранились только поздние, электронные.

Вопросы верности и неверности мы с ним никогда не обсуждали, уговор был по умолчанию. Я жила «своей» студенческой жизнью. У Коваленки всегда была какая-то постоянная любовница, а когда приезжала я, он отправлял ее в отпуск. Говорил, что болеет или что гостят родственники.

Первой отправленной при мне в отпуск была Машка. Я видела ее фотографию: холеная пышнотелая баба разлеглась на диване. Очень большая. Я даже забеспокоилась:

– А если она узнает, что ты со мной?

– Глаза тебе выцарапает, яс-с-сное дело, – пообещал Коваленко.

Это меня не очень обрадовало. Весовые категории у нас были явно разные. Потом ее сменила какая-то художница, потом поэтесса, потом бардесса…

В офисе он мне однажды показал целую коллекцию портретов своих возлюбленных, которую хранил в ящике стола. Это была, конечно, малая часть. Так, по его примерным подсчетам, у Коваленки было сто женщин.

– Это много, Леша, это ужасно много, ты врешь, – не верила я.

– Ну так, а сколько мне лет, Таня? – восклицал Коваленко. – Раздели количество баб на годы, и получится очень скромная цифра. У тебя уже дело идет интенсивнее.