Алиса долгое время была моим кумиром. Я думала: ну вот, я на самой первой ступеньке, а она на вершине. Но вот же, можно же, как она, начать с простой корректуры – а потом открыть свое издательство! Надо просто совершенствоваться, потом взяться за верстку, подучиться… Ну, плюс бухгалтерия… Про то, что руководить целой конторой – это не в тапки срать, про это я старалась не думать. Говорила себе, что приложится.

С этой светлой мыслью я проработала пять лет, пока не появилась Надя. Собственно, сама Надя тут ни при чем. Весь сыр-бор вышел из-за верстки.

Сначала Алиса поговаривала, что неплохо бы меня посадить на верстку. Я охотно кивала. Потом эти предложения затихли. И Алиса стала уже говорить, что неплохо бы взять верстальщика на полную ставку. Чтобы разгрузить Илью. Чтобы он не вносил по тридцать раз мои ценные замечания, которые у меня не иссякают вплоть до спуска полос…

Я говорила:

– Алиса Александровна! Ну давайте попробуем! Дайте мне что-нибудь сверстать, я справлюсь.

Кажется, это звучало как-то жалко, со слезой.

Алиса закидывала ногу на ногу, поправляла браслетик и медленно объясняла:

– Таня, понимаете, в чем дело… Вы не такой человек. Вы можете делать что-то одно. Я же вижу, как вы работаете. Если вас сбить на что-то другое, вы мысль теряете. И тогда появляются ошибки. На каждом спуске обнаруживаются… Давайте вы уж будете делать свое дело, а верстальщик свое.

Что ж, хозяин – барин. Пусть будет верстальщик.

И тогда появилась Надя, наша же, институтская. Младше меня на пять лет, те самые пять лет, которые я просидела в няньках и продавцах. С Мишей, пьющим запоями.

Надя как-то очень быстро врубилась в курс дела и резво заверстала. Но поскольку не всякий день Илья загружал ее версткой, Наде сразу стали перепадать и тексты. На корректуру и редактирование. То есть Надя оказалась «таким человеком», в отличие от меня.

Помню, с какой гордостью я открывала концевую полосу у только что вышедших книг и читала: «корректор Татьяна Коржуткина». Потом – «редактор». Потом – «ведущий редактор».

Ах, человеческое тщеславие! Как сладко было думать, что вот я выросла от корректора до ведущего, чего-то там веду, стало быть. Дело полезное делаю. Сею разумное, доброе, вечное. Как сладко было грезить, что когда-то я смогу заниматься этой чертовой версткой, а может быть, даже и дизайном, а потом…

Но теперь в этих титрах я уже ничего не веду. Меня пишут рядом с Надей через запятую. Мол, редакторы такие-то. А ниже: «Верстка – Надежда Коллонтай».

И если бы я еще не полюбила ее, Надю. У меня был бы образ врага, и я могла бы жаловаться друзьям, таким же неудачникам, как я, что вот пришла молодая, неопытная, тут же подсидела и пожала все лавры…

Нет, Надя мне пришлась по сердцу, и мы до сих пор таскаем друг другу пирожки из столовки, а из дому я захватываю два яблочка, а не одно. И работать с ней легко…

В общем, надо было проглотить все эти амбиции и работать себе, как работала. А версткой заниматься на досуге, раз уж мне приспичило.

Но вышло не так.

Это было в мой день рождения.

Перед дипломом. Алиса явилась меня поздравлять, привезла дыню, цветы, подарок… Но после чаепития мы не разошлись, а остались до самого позднего вечера. Хотя я то и дело с тревогой смотрела на часы. Ковален тогда мучился головными болями, мы подозревали инсульт или что-то вроде этого. Но больницу он отвергал, а я с ужасом думала, что вот так мы сейчас загубим мужика. Врача, врача! Он лежал болел, а я пахала допоздна. И какая тут разница, день рождения – не день рождения.

Вообще, когда Алиса в офисе, мы работаем в три раза медленнее. Потому что она приходит с новостями, садится в кресло и начинает излагать. Говорит Алиса Александровна артистично, лукаво поглядывая, в лицах пересказывая случаи на дорогах или диалоги с заказчиком.

Мы с Надей сидим, уткнувшись в распечатки или мониторы, судорожно думая, что такой зачин не сулит нам короткий рабочий день. Потому что нельзя же и слушать, и читать. Два речевых потока.

В этот день мы остались с Алисой вдвоем и помаленьку доедали торт. На столе белели лилии, которые она мне принесла.

– Ну что, Таня, сколько вам исполнилось?

Я сказала.

– Есть у вас на будущее планы какие-то? Вот диплом защитите – и что тогда?

Я собралась с духом и выговорила:

– На графику пойду учиться. И в аспирантуру.

Алиса переменилась в лице, что-то такое мелькнуло во взгляде, вроде: «Ах, вот так, значит!»

– Таня, ну какая вам графика? Зачем?

– Ну, может, верстать научусь…

Алиса взорвалась отповедью, говоря, что на графике меня не научат верстать и что, опять-таки, не такой я человек.

Я взмолилась:

– Ну Алиса Але… Александровна! Ну вот же передо мной вы – образец для подражания. Я думала, что я смогу от корректуры перейти к редактированию, от него – к верстке… Чтобы все уметь, понимаете? Чтобы всю книжку уметь сделать – от и до. Ну разве что не написать…

Кстати, а почему бы и не написать?

– Таня, а какой в этом смысл?

– Ну вот вы. Вы же…

– Таня. То я, а то – вы.

Как черту подвела. Я оторопела.

– Если вы будете хвататься за верстку и тем более за графику, вы станете в текстах просто-напросто ко-ся-чить.

Я вернулась домой вся в слезах, стараясь унять рев, чтобы не волновать Ковалена. Он тогда еще очень долго болел. И я в самом деле стала косячить. Каждый день.

К овален до сих пор твердит, что, если бы не та встреча в маршрутке, ничего бы не было. Может, и так.

Я вообще его частенько видела из окна автобуса. И всякий раз мне хотелось выпрыгнуть на чужой остановке и разыграть нечаянную встречу. Но я робела и не выходила. Актриса я плохая. Вытягивала шею и рассматривала Коваленку издали. Шел он всегда расправив плечи, с прямой спиной, как если бы его в детстве учили балету. Огромную массу своего тела нес легко. Походка у него летящая, быстрая. Кажется, еще чуть-чуть – Коваленко оторвется от земли и поднимется вверх, невесомо шагая по воздушной лестнице.

В этот день я ехала в девятнадцатой маршрутке в сторону центра. Заканчивался жаркий июнь. Я находилась в приподнятом настроении: готовилась поступать в Питере. Эх, ребята, ощущение тогда было такое, что горы могу свернуть и все только начинается. Так что я уже мысленно садилась в самолет и летела покорять столицы.

Я сидела лицом к салону, а Коваленко зашел на заднюю площадку и занял свободное место. Наши взгляды пересеклись.

Я кивнула:

– Здравствуйте.

Коваленко уже без хвоста, коротко стрижен. Одет, как обычно, в белое. Он всегда носил белое и яркое. Я всю жизнь пряталась в серые и бежевые тона.

Протискиваться друг к другу через весь салон было неудобно. Мы просто переглядывались и неловко улыбались. Сколько же лет мы не виделись? Года три. А я, интересно, изменилась? Отбросила ли какой-то хвост? Что успела за это время?

Окончила школу и первый курс филфака. Сменила компанию музыкантов на компанию филологов. Разбавленный спирт – на томское пиво «Крюгер». Но по-прежнему оставалась нетронутой, нецелованной и размышляющей каждый раз перед сном: когда? ну когда же? ну должно же и со мной случиться все самое интересное?

Когда место рядом со мной освободилось, я резко опустила на сиденье ладонь и похлопала по дерматину: садитесь, мол, рядом. Шлеп-шлеп. А сама подумала: и откуда это у меня такие приемчики взялись, а?

Коваленку дернула улыбка, он густо покраснел, пересек салон и присел.

Однако, подумала я.

– Ну что, Танечка, как дела? Куда едешь?

– Фотографии печатать. На Учебную, – просто ответила я и зачем-то добавила: – С черно-белой пленки.

Помолчали. Да, о чем надо сказать?

– Я вот в Питер собралась поступать. В Муху.

– А у меня книжка новая вышла. Приходи ко мне в офис, я тебе подпишу экземпляр.

– А куда приходить-то?

– На Фридриха Энгельса. Вот визитка, там мой номер, позвони утром в пятницу. Я тебя буду ждать. Ну все, мне пора, – вдруг подскочил Коваленко и бросился в распахнутые двери.