– Эй, молодой человек! А деньги? – закричал ему вслед водитель.

Дверь с шипением поползла обратно. Коваленко поднялся, мешая людям в проходе. Судорожно отыскал деньги в заднем кармане, сунул не глядя. Соскочил. Машина дала ход.

Я с удивлением следила, как он спешит по аллее к университету. Покраснел? Забыл расплатиться?

«Молодой человек»!

В пятницу утром я стояла над телефонным аппаратом в кухне и набиралась духу позвонить. Так. Визитка. Номер. Нажать на кнопки и сказать «алё». Алё, здравствуйте, это Таня Коржуткина. И ничего страшного, дальше все как по маслу. Но каждый раз, когда я снимала трубку и протягивала руку к кнопкам, сердце делало толчок и я разрешала себе еще немножко повременить. Ладони вспотели.

Это, значит, я собираюсь на свидание. Ну, свидание, ясно же! Книжка, кажется, только повод? Вот сейчас мы условимся, я проеду две остановки, приду в офис – и там буду с ним наедине. С мужчиной. С очень взрослым мужчиной.

Пока я так решалась, номер заучился наизусть. Я выдохнула и быстро набрала. Аппарат проклекотал мою команду не в такт сердечным толчкам, и я сразу услышала голос Коваленко. Как будто он сидел у телефона и караулил.

Коваленко продиктовал мне адрес, и я явилась.

Офис располагался в краснокирпичной пристройке к жилому дому, эдаким кубом. С надежной железной дверью. Глазок и сеть проводков. Сигнализация, наверное. Перед этой глухой дверью я долго приглаживала волосы, потом, наоборот, взлохмачивала, потом в отчаянии доставала зеркальце и проверяла результат.

В соседнем здании тогда работала моя мама, и не хватало еще, чтобы она меня заметила в этом дворе. Что бы я ей сказала? Пристройка производила такое впечатление, что я могла бы оттуда и не вернуться.

Я поспешила нажать кнопку звонка.

Офисный Коваленко оказался каким-то домашним, в тапочках на босу ногу. Да и офис более напоминал квартиру: слева кухня, справа столы, диван, кресла, телевизор. А в цокольном этаже – боже мой, бассейн и сауна. На потолке зеркало.

Внизу было душно, и мы расположились наверху в креслах. Когда книжка была торопливо подписана, Коваленко взял быка за рога:

– Я, Танечка, все размышляю, что ты из себя представляешь в сексуальном плане. Много ли у тебя опыта? Были утебя мальчики? А может быть, утебя были девочки? А может быть, ты вообще невинна?

Конечно, невинна. За годы ожидания «чего-то самого интересного» эта невинность превратилась для меня в проблему, мне хотелось ее сбросить, как оковы. Она меня тяготила. Вот все уже да, а я еще нет. Этот вопрос звучал, как дисгармоничный аккорд, и хотелось уж поскорее разрешить его. В минорный или мажорный – неважно. Лишь бы лишь бы.

Господи, что же ответить, лихорадочно соображала я. Я сидела в кресле, покачивая ногой, как взрослая, пришла одна… Это же что-то значит, значит же? Как вот так я сейчас ему заявлю, что я девушка? «Э, детский сад», – скажет он. А может, наоборот, набросится? В принципе, я была готова. Не чувствовала угрозы. Напротив – видела, что это он робеет. Что теперь уже я его чем-то смущаю.

Я сделала загадочное лицо, посмотрела в потолок и сказала:

– Я влюблена в женщину.

Коваленко не удивился. Собственно, он сам подсказал мне ответ.

– Так и знал, что тут что-то особенное. Ну слава богу, что хоть не девственница. А то я этого так не люблю… С ними всегда столько возни…

Поду-у-умаешь! Возиться он не хочет, понимаете ли…

Я надулась, но старалась поддерживать непринужденный вид.

Коваленко шагал по офису, сужая круги, наконец подсел на подлокотник моего кресла и сказал:

– Дай-ка я тебя поцелую. Тебе ведь тоже этого хочется.

Ох! Мало того что я невинна, так у меня еще и критические дни. И такая жара за окном. В общем, момент не подходящий, решила я и делано изумилась:

– Ну Алексей Николаич! Разве можно так сразу?

И перепорхнула на другое кресло.

Теперь уже, спустя годы, Ковален рвет волосы с досады и говорит: «Господи! Это же был тот самый, подходящий момент! Критические дни! Я бы стал твоим первым мужчиной!»

Но он не стал.

Мы сговорились увидеться после Питера. Я отправилась поступать.

Пока ждала результатов экзаменов и болталась по городу, встретила на Фонтанке флейтиста Андрюшу. Он поступал в театральную академию и тоже болтался и ждал. Надо же, какое совпадение…

Мы стали гулять по крышам, разводить мосты и пить вино. Все это ударило мне в голову: вот-вот, начинается она, эта жизнь, вдали от дома – и «можно всё». Это «всё» тикало во мне совершенно иррациональной абстракцией. Мне не казалось, что я сейчас что-то буду выбирать. Питер или Томск. Филфак или Муху, хорошее поведение или плохое, Коваленку или Андрюшу, который, казалось, поглядывал на меня уже не совсем по-дружески… Да, казалось: можно всё и сразу, и одновременно. Как будто несколько жизней можно прожить разом, и одно другому не помешает.

Поэтому, когда мы с Андрюшей оказались в чужой квартире, от которой нам перепали ключи, я и не раздумывала ни минуту. Мы улеглись спать под одним одеялом, он протянул руку – и… ну наконец-то, подумала я, наконец-то…

Впрочем, расстаться с невинностью оказалось не так просто. Андрюше пришлось потрудиться, и оба мы измучились, но дело было сделано. Я оставила свою невинность в Петербурге и вернулась в Томск, как выражается Ковален, «распакованная». Хотя не особо у меня там прибавилось каких-то умений и навыков. Сначала ведь так и думаешь: что нужны умения и навыки. Техника там какая-то.

Зато прибавилось бесшабашности, а может быть даже, и безалаберности…

В Томске у меня оставался месяц до окончательного переезда в Петербург.

Я позвонила Коваленке, и тогда мы наконец встретились в «его кафе».

Четыре столика. Уютненько. Сидим как большие.

Коваленко обнаружил, что я не пила ни текилы, ни виски, и вечер у нас превратился в дегустацию карты вин.

Мы пробовали то одно, то другое и говорили о любви. Я понимала, что сегодня-то уж точно – «тот момент», и это уже не «так сразу», и вот пора. Но мне хотелось перед этим обязательно раскрыть душу и рассказать всю свою биографию.

А Коваленко меня торопил:

– А потом?

– Потом я встретила Лёню. Музыканта. Я в него влюбилась, сама не заметила как…

– Ну что, может, уже поедем?

Куда?

– Нет, давайте еще немного посидим. И вот Лёня… И Наталка…

Нагрузилась я быстро, до веселого беспамятства. Он, взрослый и солидный, выпив, сел за руль.

Кадры запрыгали, как в полустертом кино. Вот мы едем по темноте. Я прошу остановить и выхожу пописать в каких-то кустах. Я все продолжаю монолог, мне так хочется доложить, с кем он имеет дело. Это кажется очень важным. Но он только смеется и прибавляет газу.

Наконец мы оказались в каком-то подземном гараже. Бетонный спуск в полутьму, слева ряды ворот для автомобилей. В гараже было пусто, гулко, сыровато. Коваленко раскрыл заднюю дверь и бережно поместил меня на сиденье. Кажется, что все происходило очень быстро. Деловито и порывисто. Он стянул с меня трусы, навалился грузным телом. Я ничему не противилась и только похохатывала, чтобы скрыть свое замешательство. Очень быстро он вскочил и отбежал куда-то за капот.

– Ой мамочка, ой мамочка, – бормотал он там в еще неведомой мне истоме. Эти манипуляции мне тогда были не очень понятны.

– Эй! Вы где?

У меня все плыло перед глазами и радужно скакало. Я никуда не хотела двигаться, я бы лежала и лежала вот так на заднем сиденье чужого автомобиля.

Застегнув ремень, Коваленко наклонился ко мне и сказал:

– Танечка, я сейчас вызову тебе такси и ты поедешь домой.

Я очень удивилась:

– Домой? Я не могу в таком виде… У меня мама.

– Танечка, а у меня жена.

Сквозь усилие протрезветь я почувствовала досаду и даже что-то сродни обиде.

И я поехала в такси к сестре. Она тогда жила в общежитии с чудаковатым рыжим программистом. Они на всякий случай оставляли для меня матрас на полу, если я задерживалась в городе и не хотела будить маму. Я ввалилась пьяная, протыркалась мимо сонной Поли и рухнула на матрас одетая. «И зачем на эти матрасы пришивают пуговицы?» – подумала я и закружилась на волшебных каруселях.