Обходя нашлепки мокрого цемента и торчащие гвозди, Элан провел нас в недостроенный номер люкс.

— Шалом, шалом, — тепло приветствовал рабочих мистер Эдельсон. И повернулся к Элану: — А они здесь вроде бы с прохладцей работают, нет?

Миссис Эдельсон остановилась перед карандашным ню на филенке двери в ванную, насупилась.

— Надо надеяться, — сказала она, — это можно стереть?..

— Конечно, конечно, а теперь не хотите ли посмотреть крышу? — Ведя нас опять же через мусорные завалы в другое крыло отеля, Элан говорил: — Второе крыло мы собирались построить не раньше чем года через два, но спрос на номера оказался такой большой…

— Генри, ты слышишь?

— … что мы решили — если строить, так строить с размахом, иначе оглянуться не успеешь, как через дорогу откроют еще один отель.

Мы спустились вниз.

— У входа поставлю швейцара с длинной саблей. На официанток надену покрывала.

Элан показал нам недостроенный номер люкс — «Для шейхов».

— Знаете, какая там будет табличка: «Зарезервировано для доктора и миссис Эдельсон».

— Желаете зарезервировать номер? Обратитесь к миссис Рафаэли.

— Да-да… м-м, а сколько, когда вы откроетесь, будет стоить номер для акционеров?

— Акционерам мы предоставляем кредит на месяц. Не хотите ли посмотреть наши кухни?

— Мы хотим посмотреть все-все. Только вот… м-м, а сколько все же вы будете брать с акционеров?

Доктор Эдельсон сделал вид, что заводит фотоаппарат.

— В штатах, — не отступалась миссис Эдельсон, — если акционер привозит с собой гостя, так он раз в месяц может за него не платить. И это, знаете ли, очень приятно. Способствует взаимному расположению.

Наконец Элан увел Эдельсонов к их машине.

— Ну что ж, мистер Элан, я уверена, что к открытию вы распорядитесь расстелить для нас красный ковер, верно я говорю?

— Еще бы!

— В следующем году в «Приюте».

В Беэр-Шеве мы сделали остановку — решили пообедать в румынском ресторане. Подполковник Керен — во Вторую мировую войну он воевал в ВВС Красной армии — рассказал, что в юности в бытность его в России он особо не сознавал свое еврейство и значения ему не придавал.

— А когда вернулся с войны, обнаружил, что всю мою семью убили. То там, то сям возникали вспышки антисемитизма, это отравляло жизнь. И я решил уехать. В Израиле тем не менее я очутился случайно. С таким же успехом мог бы попасть и в Америку. Но приехал сюда — и здесь мне хорошо. Не то что в России. Сионистом меня назвать нельзя, но мне здесь хорошо.

Я расспросил Керена про арабов.

— У Израиля в самом широком месте нет и сорока километров. И дело обстоит так: или мы живем на этой земле, или нас столкнут в море. Так что мы поневоле должны драться до последнего, и пусть они зарубят это себе на носу. — Притом судьба беженцев в Газе его тревожит. — Как они живут — это же ужас что такое. Но у нас всего тридцать два километра в ширину, а дальше — море. Почему бы Насеру[301] им не помочь? Мы нашим беженцам помогаем. Вы же видели, какие дома мы для них строим.

Мистеру Гордону и миссис Рафаэли не давали покоя другие проблемы.

— Нанять официантов будет нелегко, — сказала миссис Рафаэли.

Я спросил почему.

— Евреи в официанты не идут. В метрдотели — пожалуйста.

— Разве что йеменцев нанять, — предположила миссис Рафаэли.

— Хлопот не оберешься.

Наконец мы отправились в путь. Когда мы снова миновали лагерь шейха Сулеймана, Элан сказал:

— А я с Сулейманом вот о чем договорился. Вечерами буду устраивать вылазки «Сынов пустыни» в его лагерь. Пусть поглядят на бедуинские пляски, поедят в палатках, словом — все по полной программе. Одна закавыка — лагерь в двух шагах. Придется дать кругаля: пусть «Сыны» думают, что до лагеря — путь не близкий.

Возвращаясь в Тель-Авив, мы проехали через Ришон ле-Цион, первое сельскохозяйственное поселение в Израиле, основанное в конце девятнадцатого века билуйцами[302].

— Мой дед из билуйцев, — сказал Элан.

— Наш Элан, он все равно как потомки тех, что с «Мэйфлауэра»[303], — сказал мистер Гордон.

Нам пришлось сбавить скорость, а на подъезде к растянувшемуся на многие километры, сверкающему огнями Тель-Авиву мы и вовсе поползли.

— Ну и ну, — сказала миссис Рафаэли, — я еще помню, когда весь Тель-Авив умещался на одной улочке.

— Даже когда я приехал сюда впервые, — сказал Элан, — что мы такое были — всего-навсего семья. А сегодня мы — нация.

В Израиле я привольнее всего чувствовал себя в Тель-Авиве. Он далеко не так красив, как Хайфа. Не окружен историческим ореолом, как Иерусалим. Тель-Авив — грязный, неряшливый средиземноморский городишко, зато другого места, где жизнь бы так била ключом, в Израиле не найти.

Как-то вечерком через пару месяцев после моего приезда в Израиль меня пригласили на обед в честь прославленного театрального режиссера левых взглядов из Лондона и посла Ганы. С самого начала расовые отношения свернули куда-то не туда — режиссер со слезами на глазах сказал послу: «Ваши люди — прирожденные актеры», а уж после того, как режиссер попросил посла «спеть для нас», и вовсе разладились.

Я поспешил удалиться в другую комнату и там столкнулся с Мигдалом. Мигдал, худощавый северянин за шестьдесят, происходил из французско-еврейской семьи. Он окончил «Эколь политекник»[304], стал инженером и впервые попал в Палестину в двадцатых годах в составе Иностранного легиона. В Палестине он познакомился с молодой канадкой, женился на ней, ушел из легиона и вскоре сумел занять пост инженера-консультанта и представителя английских фирм в Палестине, Трансиордании и Сирии. Мигдал говорит равно свободно на французском, английском, иврите и четырех арабских языках. В 1939-м он вернулся во Францию, воевал сперва во французской, потом — уже в чине полковника — в английской армии. А позже в осаду Иерусалима возглавлял оборону одного из секторов города.

Мигдал, как выяснилось, относится к американским евреям еще хуже, чем большинство знакомых мне израильтян.

— Эта страна, — сказал он, — своей защитой Иерусалима возродила гордость евреев, а потом променяла ее на помощь американских евреев. Мы вполне обошлись бы без этого шикарного Еврейского университета, и без уродливого здания раввината в Иерусалиме тоже можно прожить. Подождали бы еще лет десять и построили их, когда нам это будет по средствам.

Хасидов из Меа Шеарима Мигдал от души презирает.

— Едва арабы напали, как они лапки кверху и выкинули белый флаг. Мы здесь совсем другие евреи, вы в этом еще убедитесь. Мы ни перед кем не пресмыкаемся.

— Я не для того приехал в Израиль, — сказал я, — чтобы слушать навязшие в зубах антисемитские речи. Канадские евреи, когда пришло время воевать, тоже ни перед кем не пресмыкались.

— У евреев есть только два пути, — сказал Мигдал, — ассимилироваться или уехать в Израиль. Других нет.

Я спросил Мигдала, не противоречит ли, по его мнению, концепция национального государства со всем, что из нее вытекает, исконной еврейской традиции?

— Если вы хотите сказать, — ответил Мигдал, — что мы здесь скомпрометировали наши, чтоб их, еврейские души, я с вами соглашусь. Это государство идет на разного рода сделки, лжет, мошенничает, как и всякое другое. Но мы возродили в евреях гордость. Игра стоила свеч.

Мистер Гинзбург вернулся. Он отлучался на пару дней — ездил в Хайфу.

— Ну что, мистер Рихлер, ходим туда-сюда, смотрим то-ce. Израиль — это что-то, а?

— Мистер Гинзбург, — сказал я, — здесь нас окружают антисемиты.

— A-а. Рихлер, вы таки пьете лишку?

— Да. Пусть так, тем не менее нас окружают антисемиты. Читали Кестлера?[305]

— Кого?