Еда у «Гроссингера» — а ничего лучше я в Катскиллах не едал — превкусная, если вы любите кошерную кухню. Однако войти в просторную столовую, где одновременно можно накормить тысяча шестьсот человек, суровое испытание для одиночек.
— Мужчины постарше хотят сидеть за одним столом с молоденькими, — сообщил мне метрдотель Дэвид Гейвел, — девушки — с импозантными мужчинами. Им нужно запастись свиданиями на Нью-Йорк впрок — там-то они торчат всю неделю одни-одинешеньки. А у них, сами понимаете, в распоряжении всего два дня, вот они и торопятся, а что им остается? Как поедят, тут же требуют их пересадить. А мужчины, те сплошь и рядом жалуются: «Девушка, даже когда разговаривает со мной, строит глазки через мое плечо зубному врачу за соседним столом. С какой стати я буду назначать ей свидание, если она смотрит по сторонам?»
Я заглянул в местную газетку «Тэтлер»[263], валявшуюся на моем столе — она издается ежедневно, — и увидел, что ротатор волшебно преображает болезненно застенчивую вековуху в «блистательную, обворожительную» Барбару, плоскую, как доска девицу в «забавницу-резвушку» Иду, а добродушную квашню в «исполненную обаяния Мириам, из-за за которой вы просто не сможете пройти мимо стола 20F». Отметил я также, что среди прочих у «Гроссингера» побывали Пэдди Чаевски и Пол Гэллико[264]. Одно время издателем «Тэтлера» был Дор Шари, а Шелли Уинтерс, Бетти Гарретт и Роберт Альда[265] в нем сотрудничали. И сейчас студенты со всей Америки борются за место в отеле. За неделю здесь можно заработать сто пятьдесят долларов, и как говорят в «Гроссингере»: «Не скупись, на следующий год помощник официанта окончит университет и, глядишь, будет пользовать тебя от язвы». Моими соседями за столом оказались два застарелых холостяка, отроковица с кокетливой тетушкой и обвешанная украшениями вдовушка за шестьдесят.
— Просто больно смотреть, сколько еды пропадает, — сказала вдовушка, — это же преступление. Моего бы песика сюда — то-то бы он порадовался.
— А где он?
— Умер. — Она похлопала накладными ресницами, а в это время, перекрывая треск, из громкоговорителя донеслось объявление о вечере для одиночек:
— Напоминаем, исключительно для одиночек.
Отроковица адресовалась к тетушке:
— Опять будешь танцевать с Рэем?
— Почему бы и нет? Он дивно танцует.
— Кто бы спорил. Только он фейгеле.
Гомосексуалист.
— Видите вон ту девицу в мексиканского производства индейской шали? Так вот, она сказала своей мамаше: «Пойду на вечер одиночек, Если не вернусь до утра, считай, что я обручилась». Это ж надо быть такой оптимисткой!
Народу вечер одиночек собрал мало. Полный провал. Холостяк заскакивал в зал, выругавшись себе под нос, корчил рожу и был таков, а за компанию с ним линял и еще какой-нибудь холостяк. Разодетые в пух и прах дамы оставались в одиночестве — их обихаживали штатные служители: по очереди кружил то парикмахер, то танцмейстер в расчете на скорое воздаяние в своей профессиональной роли. Язвительный субъект, мой давешний приятель, снова занял место у стойки.
— Послушайте, — обратился он к одному из служителей, — где вы таких образин раздобыли? Вы что, договорились с Нью-Йорк-сити, чтобы они посылали к вам всех вековух?
Служитель поведал мне — с придыханием, — что в этом самом баре Эдди Кантор открыл Эдди Фишера[266], тогда никто о нем и слыхом не слыхал, он пел себе с оркестром, только и всего.
— Если бы мне в то время сказали, что Элизабет Тейлор подпустит Фишера к себе на пушечный выстрел… — От переизбытка чувства он запнулся. — Остальное, — сказал он, — достояние истории.
На террасу начали стекаться дамы, за ними волоклись мужья, теперь палантины, перебросив через руку, несли они. В Эстрадном театре только что закончилось очередное пятничное «Звездное ревю».
— Как вам ревю? — спросил кто-то.
— Хорошо идет под гефилте фиш.
Вот луч прожектора высветил Прентиса Миннера-четвертого. Миннер, одаренный, воинствующий негр, начал с зовущей на бой песни о гражданских свободах. Он спел: «От Сан-Франциско до острова Нью-Йорк — это твоя земля и моя»[267].
— А «Седраха»[268] вы знаете? — крикнул кто-то из зала.
— А «Старину Реку»?[269]
— А как насчет «Цу на, цу на»?[270]
Миннер пошел на компромисс. Он спел «Цу на, цу на», но с новыми словами, словами от КОР[271].
Служитель покинул меня, подсел к моему приятелю из бара.
— Нехорошо это, сесть за стол и с ходу сказать даме, что она…э-э… в теле: ведь вы видите ее впервые. Это некультурно. — И сообщил, что тому снова придется пересесть.
— Ладно, будь по-вашему. Ну я люблю женщин. Что я теперь, поганец, что ли?
Я пораньше отправился к себе в номер, запасшись гроссингеровскими списками данных. Чтобы наполнить открытый бассейн, читал я, требуется два с половиной миллиона литров воды, Тони и Люсиль[272] познакомили Америку с мамбо. Генри Кэбот Лодж[273] посетил «Гроссингер», оказал, как говорится, честь. Так же, как и Роберт Кеннеди. Мог бы я тут якшаться и с бароном Эдмоном де Ротшильдом и Рокки Марсиано[274]. Первым «Гроссингер» поименовал «Линди при кущах» Деймон Раньон[275]. Девять чемпионов мира по боксу тренировались здесь перед матчем на титул. Барни Росс — а он первым из ортодоксальных евреев стал чемпионом в легком весе — неукоснительно избегал бурных развлечений, которым в 1934 году предавались все. Чего никак не скажешь об этом гое Ингмаре Йоханссоне, последнем из чемпионов, тренировавшихся в «Гроссингере».
Поутру я удержался от искушения — отказался от запеченной в фольге картошки, которой соблазняли тех, кто рано встает, пренебрег и селедкой, как печеной, так и жареной, вафлями, арбузом, черной смородиной, клубникой, бубликом с копченой лососиной и гренками. Довольствовался апельсиновым соком, кофе и выскользнул наружу — покурить по-быстрому. В шабат курить в столовой и главном вестибюле, начиная с захода солнца в пятницу и до заката в субботу, запрещается. Лу Гольдштейн, распорядитель дневных программ, вел на террасе изобретенную им игру «Саймон говорит», уже завоевавшую известность. На террасе собрались по меньшей мере сотня азартных игроков и вдвое больше придирчивых зрителей.
— Саймон говорит: поднимите руки. Саймон говорит: а теперь — наклон от талии вперед. От талии, дама. И это, по-вашему, талия? Ой! И это, по-вашему, поклон? Как вас зовут?
— М-м, — не разжимая губ.
— Отлично. Саймон говорит: как вас зовут?
— Сильвия.
— Ничего не скажешь, прекрасное еврейское имечко. Ну и имена теперь дают. Дезире. Дрексель. Вы откуда?
— Из Филадельфии.
— Выбывайте из игры.
Один из зрителей, приложив руку ко рту рупором, выкрикнул:
— Расскажите тот анекдот про двух гоев.
— Мы таких слов не употребляем. К «Гроссингеру» приезжают люди разных вероисповеданий. Кого только, да будет вам известно, у нас нет. Ну же, ну, дамочка. Садитесь. Мы уже оценили ваш наряд. В прошлом году одна дамочка тоже вот так тут стояла, а я и спроси ее: что вы думаете о сексе? А она мне: секс, ничего не скажешь, отличный универмаг[276].
Гольдштейн сказал, что у него есть объявление для мужчин: сейчас начнутся соревнования по метанию подков, но метать подковы охотников не нашлось.
