— Мужчины достигают своего апогея в двадцать пять лет, — вопил в микрофон Флейшер, — а дамы гораздо позже и позиций не сдают, тогда как мужчины катятся вниз.
Кто-то из мужчин шикнул, кто-то загоготал, зато женская половина аудитории бурно зааплодировала.
— Вы думаете, — продолжал Флейшер, — что любовь ребенка к матери в природе вещей, так нет же.
Один из мужчин, прикрывшись сработанным из фольги отражателем, задремал. Его соседка обмахивалась «Из России с любовью»[254].
— Что нам нужно, — продолжал Флейшер, — чтобы не сойти с ума. ВСЕМ НАМ. Даже в шестьдесят, даже в семьдесят. ЛЮБОВЬ. Капелька любви. Если вы женаты двадцать пять лет, это еще не основание относиться к жене кое-как… Ее надо беречь.
Тут вскочила утыканная бигуди дама:
— Я замужем уже двадцать девять лет, и муж вовсе не относится ко мне кое-как.
Ее сообщение взбудоражило иссохшего мужчину в заднем ряду. Вместо того чтобы присоединиться к бурным аплодисментам, он вскочил и уставился на даму.
— Хотел бы я посмотреть на ее муженька, — сказал он, садясь, и добавил: — На этого шмока[255].
На вечер была назначена встреча одиночек, но перспективы ее радужными никак не назовешь. Язвительный субъект, подсевший ко мне в баре, сказал:
— Ну, не знаю. Я плавал утром. Плавал днем — в закрытом, в открытом бассейне — бог ты мой, где они только таких набрали? Когда же красотки-то приедут?
Перед ужином я решил прогуляться. Все пять здешних вестибюлей обшиты сосновыми панелями, и оно бы и хорошо, если бы повсюду, где только можно, не натыкали пластиковых растений. В лавчонке у олимпийских размеров открытого бассейна продают пластиковую кукурузу, в главном здании в сувенирной лавчонке «Mon ami»[256] и «Всякой всячине» можно запастись пластиковым виноградом. Среди тех, чьи фотографии украшают Стену Славы, кардинал Спеллман, Йоги Берра, Ирвинг Берлин, губернаторы Гарриман и Рокфеллер, Ральф Банч, Зиро Мостель и Герман Вук[257]. От закрытого бассейна на удивление простого дизайна все еще несет дезинфекцией, совсем как от самого современного бассейна моего детства в «Y». Я поспешил уйти от бассейна куда подальше. У «Гроссингера» собственное почтовое отделение, он имеет право клеймить своим штемпелем — «„Гроссингер“, Нью-Йорк» — почтовые отправления. Имеется тут и Гроссингеровское озеро — «для умиротворенного слияния душ», поле для гольфа с восемнадцатью лунками, конюшни, открытый каток с искусственным льдом, лыжня и горка для тобоггана, «Оздоровительный клуб для него и для нее» и, конечно же, взлетно-посадочная полоса — взлетное поле Дженни Гроссингер — по соседству с комплексом.
К ужину дамы преобразились. На смену бигуди пришли норковые палантины.
— Еврейское защитное покрытие — так назвал эти палантины, впрочем вполне благодушно, один из гостей, с той самоиронией, которая искупает «Гроссингера», и отчего, к слову сказать, писать о «Гроссингере» — занятие крайне щекотливое.
Полагаю проще всего — вдобавок известные основания на то есть — представить Катскиллы в карикатурном виде. В виде Диснейленда с кнышами. В конце концов, куда ни кинь взгляд — в глаза бросается нечто несуразное. В «Конкорде», к примеру, венецианские окна огромного зала выходят на парковку. Есть тут и номера аж с двумя ванными комнатами. (Это такой трюк. Люди на это клюют. Есть о чем порассказать.) Все самые крупные отели завели сейчас закрытые катки, как объяснила мне дама, управляющая «Лорелз»: наши гости не хотят кататься на воздухе — там слишком холодно. Озера, надо признать, пока еще не залили бетоном, чтобы возвести на их месте искусственные бассейны с очисткой, но за этим единственным исключением предназначение всех новаций — оградить гостей от природы. К примеру, в большинстве крупных отелей домики, расположенные на их территории, соединены с главным зданием системой застекленных, а то и подземных переходов, чтобы, невзирая на расходы, уберечь гостей от отнюдь не сурового климата Катскиллов.
К чему я веду, а к тому, что нет ничего легче, даже не слишком утруждая себя отбором деталей, представить и «Гроссингера», и Катскиллы, и людей, которые туда ездят, в гротескном виде. Но этот соблазн преодолеваешь, так как Катскиллы не сводятся к гротеску. С другой стороны — что есть, то есть — впечатление округ Салливан производит нелепое, и посмотри я на это сквозь пальцы а взамен превознеси, к примеру, слезливую «задушевность» Дженни Гроссингер или ее же «традиционное благоговение» перед псевдоученостью, я проявил бы толерантность, а что это как не либерализм самого неблаговидного толка.
И вот еще что. Архетипический гость «Гроссингера» принадлежит к тому классу американцев, который чаще всего служит мишенью для нападок. Даже когда «Комментари» выдвигает еще один отряд новеллистов, нерегулярные войска «Партизан ривью»[258] залегают в кустах, держа штыки наизготове. Сол Беллоу смотрит в оба, Альфред Кейзин[259] осмысляет, Норман Мейлер навастривает нож, и кто знает, какие мины закладывает следующее поколение еврейских писателей в эту самую минуту. Существовала ли когда-нибудь группа, которую так преследовали бы начисто лишенные сантиментов отряды хроникеров? Так терзали бы моралисты? Так стыдили бы за то, что они сумели разбогатеть? До них писали о люфтменчах, неимущих мечтателях — портных, закройщиках, бакалейщиках, столь любимых Бернардом Маламудом. После них один за другим явились самонадеянные университетские юнцы Филипа Рота, американцы, которым случилось расти в еврейских семьях, но вот к вклинившемуся между ними поколению — этой не слишком обаятельной ершистой компашке, — выкарабкавшемуся вместе с остальным средним классом Америки из Депрессии в благополучие, к нему еврейские писатели расположены меньше всего. В пьесах Клиффорда Одетса они представали поганцами. Сборщиками квартплаты. Затем их разделал под орех Джером Вайдман, а там явились Ирвинг Шоу и Бадд Шульберг[260]. По правде говоря, за все это время на их защиту встал один Герман Вук, из всего арсенала вооруженный лишь рогаткой клише. Ну а это не защита, а один конфуз.
И вот они в «Гроссингере», вот они — пожива для сатириков. Манна небесная для социологов. Вот они — еле-еле душа в теле, а все равно хорохорятся, их мучают изжога, последствия раковых операций, бесконечные кампании по сбору средств на помощь Израилю, засидевшиеся в девках дочери, сыновья, отправившиеся помогать неграм одержать верх в Миссисипи. «Гроссингер» — это их мечта об изобилии, воплощенная в жизнь, но если вам она кажется смешной, карикатурно преувеличенной, то и завсегдатаи видят ее такой же. По правде говоря, как бы я ни язвил касательно норковых палантинов и сватовства, они уже осмеяны, и не раз, заезжими комиками или гостями. Более того, если бы чистый душой гой рискнул хотя бы подумать о таких шутках, которые в ходу в «Гроссингере», не то что произнести их прилюдно, на него обрушился бы гнев Антидиффамационной лиги Бней Брит.
У «Гроссингера» гостям подают традиционные блюда, но в переизбытке, а ведь многим из них в детстве не доводилось есть досыта. Наезжают сюда также ведущие телевизионные комики — только здесь их настоящая публика. И они это ценят. Тут они демонстрируют настоящее остроумие: ведь по телевизору они вынуждены отпускать пресные шуточки, потому что изюминка, характерная для еврейского юмора, повышению рейтинга Нильсена[261] не способствует.
То ли дело «Старая песочница», как окрестила «Гроссингер» одна катскиллская реклама. Но лучше, чем рекламщик отеля и загородного клуба Кутшера, как ни тщись, не скажешь: «Вам бы и райские кущи не понравились — там же негде поиграть в гольф. Зато у Кутшера…» Здесь вам подадут столько кнышей, сколько влезет, в «Браунз» их сделают еще вкуснее, переименовав в «Roulade[262] из свежей куриной печенки». В том же духе наш старый знакомый куриный супчик с локшен в другом меню возродится как «куриный бульон с тонкой вермишелью».
