— Нет.
(Пропустите девять строк).
— Дивная выставка ню в Гранд-Палэ.
— Вчера вечером мы ходили на монпарнасское шоу в Салон де Тюильри. Очень недурственно.
Вдобавок в «Бесконечности зеркал» «динамичный», как говорят киношники сюжет, а в придачу — в избытке вольных сцен. Фабула в принципе вполне сгодилась бы для вестерна или триллера, только тут материалом для нее послужил Холокост. Роман — если вкратце — рассказывает о судьбе Полы Бернхайм, дочери французского еврея, величайшего актера своего времени. Пола выходит замуж за немца, штабного офицера Вееле, рослого блондинистого красавца. Они уезжают в предвоенный Берлин, там развратный эсэсовский офицер, втайне вожделеющий евреек, пытается изнасиловать Полу, в войну он снова сталкивается с ней в Париже, куда Пола бежала с сыном. В Париже этот эсэсовец в ходе ночной эсэсовской razzia[119] хватает Полиного сына (он — наполовину еврей). Мальчик погибает. Пола и Вееле мстят эсэсовцу — избивают его и бросают в поезд, идущий в Дахау. И только тут Пола «осознает», что тоже стала чудовищем.
Однако такое конспективное изложение не воздает должное разбросанным попутно массовым сценам и беспардонному сочинительству. В повествовании дважды появляется Гитлер собственной персоной. Один раз, чтобы вынести Вееле благодарность за проявленную воинскую доблесть, но гораздо более эффектно на балу в Берлине, куда он «приходит в отменно сшитом вечернем костюме» и прямиком устремляется к Поле — поцеловать ей руку. «Моя дорогая, могу ли я иметь удовольствие пожелать вам доброго вечера?» Оказывается, Гитлер тоже питает слабость к еврейкам, но Пола в порядке компенсации за то, что дала Гитлеру поцеловать руку, лягает «эту жуткую бабищу Геббельса». Геринг и Эйхман — как же без него — тоже задействованы, потому что едва сюжет начинает разворачиваться, хроника подлинных событий и вымышленные герои — их пока что держали врозь — перемешиваются, и в результате автору перестаешь верить.
Притом нельзя не признать, что «Бесконечность зеркал» весьма читабельна и богата романтическими деталями из жизни высшего общества. Что мистеру Кондону удалось, так это подать приход Гитлера к власти гламурно и сексуально. Наличествует в романе и побочная линия комического толка о приключения тайных агентов, выдержанная в лучших традициях английского кино. Так что я в претензии к мистеру Кондону главным образом не за то, что он написал плохой роман, а за то, что он написал роман аморальный.
С тех пор как вышли «Бесконечность зеркал» и другие романы средней руки, эксплуатирующие тему Холокоста, наметился новый поворот в этой теме. Шестидневная война 1967-го. Метаморфоза. Евреев или, во всяком случае, израильтян уподобляют нацистам.
В 1970-м выпуск периодического информационного бюллетеня «Евреи Восточной Европы», издающегося Эммануэлем Литвиновым[120], был целиком отдан под карикатуры из советских газет — в них сионизм уравнивают с фашизмом и уподобляют «змею, нацелившемуся проглотить весь мир». В очень характерной карикатуре — в данном случае перепечатанной русским журналом из «Берлинер цайтунг»[121] — Даян, нависший над пустыней, одной рукой вцепился в Газу, другую запустил в Иерусалим, его науськивает заляпанный кровью оборванный Гитлер: «Даян, ты — способный ученик». В тех случаях, когда Израиль олицетворяет не одноглазый генерал, он предстает в образе пузатого, злобного солдата с крючковатым носом. Цель таких карикатур куда как ясна: возбудить гнев человеколюбивых левых и устыдить евреев, однако в моем случае эти карикатуры не сработали. По правде говоря, я был польщен. Подумать только — при нашей-то истории — это хрупкое ребро, исторгнутое из тела Аравии, вселяет страх, поэтому сначала я от души порадовался и, лишь пораскинув умом, возмутился тем, что нас так не понимают.
И опять же легковесная карикатура Хорнера[122] в «Нью стейтсмене» от 17 апреля 1970 года взбесила меня лишь по зрелом размышлении — на ней бедный старик египтянин, опершись на палку, беспомощно взирает на приближающиеся бомбардировщики, а позади него у палаток сгрудились женщины и дети. Подпись к карикатуре вопрошает: «Кто же теперь еврей?» И вот что я вам скажу: если альтернатива такова, я за то, чтобы на этот раз у нас были бомбардировщики, а у них палки, хотя бы потому, что так можно с некоторой долей уверенности надеяться — если нам понадобится разрушить железные дороги, ведущие в лагеря смерти, бомбардировщиков нам хватит.
Да-да, снова шесть миллионов.
Я охотно верю, что неевреям, не говоря уж об изгнанных арабах, а перед ними есть за что держать ответ, так же опостылели разговоры о шести миллионах, как мне разговоры о том, что все чернокожие по определению люди прекрасной души и что они были бы очень рады, если бы на эту тему наложили запрет, но факт есть факт — шесть миллионов погибли. И от этого не уйти. Однако должен признать, что кое-какие из наиболее сомнительных дел, совершаемых в память о них, стоят у меня поперек горла. Когда они были живы, им нигде не было места, но теперь, когда их убили, с их горя стали собирать урожай, объявлять себя их наследниками. В 1960-м в Монреале я слышал, как небогатого ума раввин, уговаривая евреев своего пригородного прихода жертвовать на банкетный зал при синагоге, взывал к памяти шести миллионов. Спустя несколько лет в Лидсе, куда я поехал по заданию «Санди таймc», мне попалась на глаза передовица в «Джуиш газетт», направленная против смешанных браков, заканчивалась она так: «Изверг Гитлер приложил все силы, чтобы стереть еврейский народ с лица земли. И если не остеречься, мы, по всей видимости, завершим за него эту задачу»; как будто женитьбу на йоркширской шиксе можно приравнять к путешествию в газовую камеру.
А не так давно шесть миллионов призвал на помощь Джеймс Болдуин[123]. Болдуин адресовал открытое письмо «моей сестре мисс Анджеле Дэвис[124]», в нем он писал: «Ты нескончаемо одинока — одинока так же, как еврейская домохозяйка в вагоне, направляющемся в Дахау…»
Сопоставление, увы, истеричное, возмутительное и до крайности неточное. В силу чего оно сослужило мисс Дэвис — а я не исключаю, что ее обвинили облыжно, — плохую службу. Еврейские домохозяйки, которых везли в Дахау, были отнюдь не одиноки, напротив, их сотнями заталкивали в наглухо законопаченные вагоны, и они стояли там впритык друг к другу со своими детьми много дней кряду, изнывая от жажды и дыша запахом собственных испражнений. И на станции их не приветствовали ни фоторепортеры, ни активисты. И «Ньюсуик»[125] не посвящал им главный материал номера. И не светил им также прогремевший во всем мире процесс, на котором присутствовали бы — или не присутствовали — советские наблюдатели. И о них не кричали бы заголовки всех газет, как в случае мисс Анджелы Дэвис, по той вполне понятной причине, что в отправке еврейских домохозяек в газовую камеру ничего необычного не было. И имен их никто не знал, лишь номера.
Номера эти вроде бы отчасти оплачены. Потому что израильское правительство, испытывающее жестокую нужду в деньгах, приняло (увы, никак не к чести его) компенсацию за погибших, оценив их поголовно. Какая, хотел бы я знать, prix fixe[126] мальчику, утопленному в нечистотах, и во что встанет счет за младенца, сваренного в жире, вытопленном из его родителей?
И вот что еще.
Задним числом легко оценить все, так сказать, здраво, и в конце концов мы пришли вот к какому выводу: если евреи в массовом порядке повлеклись на смерть, не иначе как тут (с точки зрения психологии) не обошлось без какого-то умысла с их стороны, а раз так, в их гибели никто не виноват. Или наоборот, сами они и виноваты. Ушлые евреи, вознамерившись во что бы то ни стало покончить с собой, чтобы уйти из жизни, использовали немцев в своих целях: обвели их вокруг пальца. А немцев — теперь-то нам это ясно — предали Чемберлен, Папа, Рузвельт и бессердечные политиканы, которые в желании заполучить тот самый пресловутый фунт мяса не пошли в 1944-м на капитуляцию на условиях противника. А ведь в таком случае немецкое сопротивление, то бишь сотня аристократов и генералов, было бы спасено. Циник мог бы на это сказать: если таков масштаб немецкого сопротивления, притом весьма запоздалого, значит, оно было неизмеримо меньшим, чем еврейское сопротивление в Варшаве, Белостоке, Гродно, Треблинке, Собиборе и даже Аушвице. «Существуют подлинные документы, свидетельства очевидцев, — пишет Эли Визель, — и они рассказывают, как воевали эти бедные сорвиголовы, когда их читаешь, не знаешь — ликовать ли от восторга или рыдать от ярости. И удивляешься: как они — эти оголодавшие юнцы, эти загнанные мужчины, эти замордованные женщины, — как они решились, как они смогли с оружием в руках выступить против нацистской армии… Мы говорим: с оружием в руках. С каким таким оружием? Да у них его можно сказать, что и не было. За один-единственный револьвер им приходилось платить чистым золотом».
