Может быть, есть закон, которого мы не знаем, и который дает внешние черты сходства людям одной психологии. Ведь не сказано ли давно, что мы к старости «выслуживаем» себе лицо? А вековая наследственность? Разве на лица католических патеров исконные традиции быта и одна психика не наложили печати поразительного сходства. А римские патриции и императоры? А лицо пролетария всех стран? И если через сто лет явится другой Бисмарк по строю души, — кто знает, не будет-ли у него лицо того Бисмарка, какого знаем мы и какого для веков записал Ленбах?

Это все я отлично сознавал и учитывал, но чувство мое было взволновано. Феникс, феникс! — шептал я, возвращаясь домой и потом, всю ночь, слушая громыханье вагона.

И мне казалось, что в жизни природы, так трезво распределенной по параграфам физикой Краевича и химией Менделеева, все-таки есть еще некая тайна духа, переплывающего «смертну бездну» бытия, которую никак не поймать ланцетами, тигелями и ретортами…

…В первый раз я услышал о нем от свей квартирной хозяйки.

— Так что, говорит, сударь, вы бы сходили к этому человеку. Не пожалели бы. Необыкновенный, можно сказать, человек. Он по вашей руке, что по книге, всю вашу судьбу прочитает. Далеко-то оно — далеко, в Измайловском полку, — да уж пол-дня не расчёт, а довольны останетесь. Одно слово— хиромантик! Живет, собственно, под тем видом, как настройщик, — ну, вот по фортупьянной части. И во двор как войдете, на угле дома действительно, дощечку с рукой увидаете—» настройщик такой то». Только это все для блезиру, — иначе, само-собой, его бы давно из Петербурга выслали. А я бы вам и карточку от него раздобыла. Знакомая у меня такая есть, ей это все одно, что наплевать, — с улицы же он не всякого примет, — рекомендации требует. Как его дверь разыщете, так три раза в звонок ударьте, а он уж смыслит. И сразу на него не набрасывайтесь, а дайте ему осмотреться. «Нам-мол настройщик нужен, и просим вашей уединенции», — а тем временем карточку ему в руки. Тогда он вас к себе в каморку попросит и, ежели никого нету, так прямо вами и займется. Когда вашу руку смотреть станет, вы ему вопросами не мешайте, — очень он этого не любить, — а только слушайте, и, ежели он вам прошлое говорить начнет, и вас страх охватит, — вы этого ему не показывайте и виду. Как все скажет, — тогда его переспросите, чего не поняли, и он без сердцев вам на все даст объяснение. А когда встанет, это значит, пора вам его оставить, и тут он вам две маленькия копилочки незаметно на стол поставит, — на одной надпись «на нищих», а на другой ничего не написано. В первую вы что хотите положите, хоть гривенничек, ну, а ему меньше целкового вам неловко, потому он сразу увидит, что вы человек капитальный. Коли не понравится, вы ему, конечно, можете и меньше, он в это время отвернется и нарочно покажет вид, что в окно на голубей смотрит, только думаю, он на вас потрафит, потому все от него выходят встревоженные и раздумчивые. И еще надо вам сказать, что, ежели у вас на руке что-нибудь очень печальное выходить, так он вам этого не скажет. Нелюбит он человека расстраивать, а просто предупредить, что предстоит вам нечто неприятное, и молиться посоветует…

Все это было любопытно, а времена подходили с праздничною свободой. Я поблагодарил хозяйку за её предупредительность и говорю:

— Вы это очень мило рассказываете. Как будет случай, не откажите мне в самом деле в, его карточке и адресе.

— Для вас, сударь, я готова всякую услугу сделать…

Она галантно раскланялась, и я остался в ожидании любопытной аудиенции.

В начале двадцатого века рискует показаться смешным тот, кто решился бы признаться в своем доверии к хиромантии. Распишитесь в этом, и ни один читатель не станете интересоваться дальнейшим содержанием вашего рассказа.

Но я говорю не столько о хиромантии, как существующей и применяемой ветви таинственного знания, сколько о возможности научного подхода к этой области, испокон веков темной, загадочной и окруженной туманом сокровенного ведения. Нет сомнения, что в действиях людей, промышляющих этим делом, бездна бесцеремоннейшего и наглого шарлатанства. Нет спора, что в так называемых научных трактатах по хиромантии. от старинных латинских фолиантов, созданных главным образом мистикой средних веков, до новейших исследований, особенно значительных у французов, включительно до широко популярных Д’Арпантеньи или Дебарролей, — множество вздора.

Но в этих грудах шелухи и мякины не сохранилось ли зерно настоящего, когда-то давно утерянного знания? Не завалены ли этим ненужным балластом семена незаурядной наблюдательности и плоды огромного жизненного опыта вдумчивых и пытливых людей, посвящавших этому целую жизнь? Не нужно ли только самому обладать зорким глазом, чтобы в грудах угля и пепла уловить едва заметное мерцание огонька таинственного познания?

В сущности это не так глупо, как кажется с первого взгляда. Бальзаку, вероятно, никто не отказал бы ни в свежести и ясности ума, ни в огромной житейской пытливости. А он был горячо убежденным адептом хиромантии, и в его сочинениях вы найдете неоднократные признания в этой вере. Кто будет отрицать, что лицо есть отражение всего человека со всем его темпераментом и всем прошлым? Пережитое безумие не читается-ли в глазах человека, вышедшего из сумасшедшего дома и вернувшегося к счастью трезвой мысли? Не угадываем-ли мы предстоящее помешательство за несколько лет по выражению глаз? Надвигающийся тяжелый недуг задолго до наступления не налагает-ли печати на человека?

Почему наряду с лицом не быть таким же зеркалом и руке, интеллигентнейшему человеческому органу?

Рука — исполнительница воли мозга и служанка мысли. Когда человеку изменяет слово, она является его заместительницей, и жест выражает желания и мысли. По почерку с несомненностью определяется характер пишущего. И чем объясняется общность линий руки у Людей однородного душевного склада, однородной профессии, одной добродетели и одного греха? Почему французские хироманты, исследовавшие руки таких людей, как Дюма, Ожье, Ламартин, Гюго, Прудон были поражены странным развитием у всех холма Аполлона (Mons Solis) и глубиной Аполлоновой линии, (бугор и линия под безымянным пальцем), говорящих о природном предрасположении к искусствам и поэзии, о гениальности и таланте, а руки Бисмарка и Чемберлена развитием Сатурна одинаково выдали им «наглость желаний», наблюдаемую у всех людей власти, силы, крови и железа?

Чем объяснить такие случаи, как, хотя бы предсказания известного хирогномиста Чейро, сделавшего недавно слепки с рук обитателей одного сумасшедшего дома в Иллинойсе и по ним с безошибочною точностью определившего, кто из них покончит с собою самоубийством, кто в безумии совершит преступление, кто выздоровеет, кто по выздоровлении снова вернется в окаянные стены больничного каземата?

Физиология утверждает, что линии на ладони — не результат механических движений руки, а отпечаток психической жизни. У новорожденного ребенка можно уже рассмотреть с поразительною ясностью начертанную сеть линий. У изнеженной интеллигентной женщины, с широко развитою умственною жизнью, ладонь испещрена гораздо большим количеством линий, чем у труженика чернорабочего, рука которого никогда не разгибается во время целодневной физической работы.

Как бы посредством электрического тока жизнь мозга находит отголосок в нервах руки (пачиниевы атомы). Чем сложнее духовная жизнь, тем запутаннее сеть линий руки. Ладонь делается горячею во время лихорадки, когда пылает мозг. Она суха у страдающих сухоткою. Если крупный потрясения организма, — болезнь, печаль, ужас, — оставляют печать на человеке, изменяя его лицо, проводя морщины на лбу, превращая в одну ночь его волосы в седые, — может-ли рука, непосредственно сообщенная с мозгом, оставаться безучастной к психической жизни человека?