— В монастыре я уже двадцать седьмой год, начал рассказчик, — да до рясофора это случилось годов за десять. Семья у отца была большая, сам же он был человек маленький, служил дьячком в селе и жил в скудости и безживотии, так что только старшему из нас довелось попасть в бурсу и поучиться, а остальные так невеждами и остались.

Сестры мои разошлись по родственникам, братья очень скоро зажили каждый своим домом, а я, как меньшой, пребывал со своим отцом в селе да помогал ему по службе. На ту пору жил с нами и другой мой брат постарше — Антон. Человек он был дельный и Богом не обиженный, но обуреваем был пьянственною напастью и надолго ни на каком месте не мог зажиться. Ходил он больше по монастырям и служил в них послушником, а когда такое житье не в мочь становилось, бросал свою келью и после запоя к отцу являлся, чтоб прожить у него, покуда тот не прогонит.

Как-то по зиме съездил отец в соседнее село на базар. Село было куда нашего повиднее, и каждый месяц туда видимо-невидимо цыган наезжало барышничать. Вернулся отец и привез с собой какого-то старика незнаемого. Повстречал, говорит, на дороге, и жалость взяла. Мороз крепкий, и ночь спускается, а человек в каких-то лохмотьях идет, палкой подпирается и сам с собой ведет беседу немолчную. Отец у меня был сердобольный, перекинулся с ним словом, узнал, что тот ему попутчик и подсадил на телегу. А как к дому подъехали, видит он, что странный человек совсем сник и едва языком двигает, сам же весь окостенел и застыл. Не захотелось отцу брать греха на душу и принял он незнакомого гостя к себе на ночлег.

Чудной это был гость, и рассматривал я его с большим любопытством. Лет ему, видно, много; сам же он сгорблен и сух, и седые нестриженные волосы во все стороны торчат, словно перья. Глаза как бы больные и слезятся, но смотрят проникновенно и пытливо, и все лицо точно землей подернуто, — черно и мрачно. Держит он себя как-то беспокойно, и весь вечно в движении, — руками машет, глазом мигает, и по губам судорога бегает… Посидели мы с ним с час, и все сразу увидали, что не простой он человек, а либо больной, либо вовсе с максимцем, либо сам на себя дурь напускает. Говорит неудобовразумительно и словно загадку загадывает, а нет-нет и вставит от божественных писаний и зачнет креститься. Спрашивает его отец, кто он такой и к какому делу себя приспособил, а он в ответ:

— Я, — говорит, — человек от земли перстен. Мал бех в братии моей и странен сыновом матери моея… Хожу из града в весь и из веси в дебрь лесную. Взыскую града грядущего… Несу, — говорит, — под ветхим лохмотьем сердце гневное. Кому возвещу веселье, кому скорбь… Иду с обличением и наказанием и ревностью попаляюсь…

— Чем же ты, — спрашивает отец, — питаешься, коли ничего, кроме обличений не делаешь?

— Смотрите, — говорит, — крин сельных, како цветут… Мне многого не надо: я всех отщетихся и вменяю вся уметы быти, да Христа приобрящу… Что дадут, тем я и сыт. Да и разные есть люди: не все гадову душу в теле человеческом носят, иные и ангельскую… Искушается ангельская душа в человеческом теле, как золото в печи, а бесовская пагубу заслуживает. Все люди либо бесы, либо ангелы… Знайте, — говорит, — это, только никому не говорите… И вот эти-то ангельские души не дадут ни с голоду помереть, ни с холоду замерзнуть… Иду и дерзаю, и в лес к зверям вступаю бестрепетною ногою… Ныне мне сапоги дали, а то я босой по снегу хожу…

Брат мой Антон продерзостен был и на язык не воздержан. Усмехнулся он и спрашивает:

— А ты, — говорит, — сам-то бес али ангел во плоти?

Вижу я, старика всего передернуло, и палка у него по полу мелкую дробь забила. Глаза налились, и лицо еще больше потемнело.

— Сказал бы, — говорит, — я тебя слово, да жаль тебя за твое несмыслие. Не отметаю безумному безумия его, да не подобен ему буду… Пусть, — говорить, — твое тщегласие на твою голову ляжет. Меня оно не опоганит, и ангел мой благостно простит тебя, невегласа. Многи скорби праведным… И не то еще мне перенести следует. От юности моея враг мя искушает.

Антон же не унимается и все больше его подзадоривает:

— Что же, — говорит, — в каком виде враг тебя беспокоит?

Старик на него не смотрит, а только глазами мигает, крестится да опять от писаний продолжает:

— Дадеся ми — отвечает, — пакостник плоти, аггел сатанин, да ми пакости деет… Днем козни строит ночью нападает со всем стремительством. Вот только этим посохом отражаю… Пужается и оскудевает духом… Как очи завел, он уж тут… Потому я и ночей не сплю. На час забылся, — и ладно, а то все сижу и палкой машу и "да воскреснет" читаю. Будет

время, и я его погибели посмеюся…

Побеседовали мы подобающим образом, а потом и спать собрались. Отец говорит:

— Укладывайся, спать будем…

И рогожку ему на пол разостлал, и шубу дал укрыться, а его промокшую одежонку над печкой посохнуть развесил. И раз ему сказал и другой, а старик все мешкает, под конец-же и напрямик объявляет:

— Я, — говорит — спать не буду, потому что во сне я притрепетен, и он моим сонным безмолвием воспользуется. Он ведь, яко лев рыкая ходит… Да напал на человека препоясанного и посрамился…

Попробовал его отец уговорить, — не сдается он и стоит на своем. Загасили мы огонь, залезли по своим местам и только что глаза завели, — слышим, ворчит дед. То кому-то грозит, то молитву читает. Отец его остановил раз и другой, — тот затихнет, а потом его вдруг опять прорвет, и опять он что-нибудь выкрикнет. Брат мой в сердце вошел и злобно ему говорит:

— Коли ты, — говорит, — старче праведный, молчать не умеешь, так вот Бог, а вот порог. Псалмы мы и без тебя знаем, а если ты нам хочешь мешать, так забирай свою сомовью шубу и ступай по произволению.

Смотрим, старец наш и в самом деле уходить собирается. Достал с печи свою одежонку и впотьмах шарит, — сапоги разыскивает. Отец его окликает и останавливает.

— Оставайся, — говорит, — это зря сказано. Куда ты, шалый, на мороз пойдешь? Никто тебя не гонит, только и ты не умничай…

А он, слышно, встал и по горнице ходит и дерзостный ответ держит:

— Нет, — говорит, — ухожу, и прах от ног отрясаю… Да будет дом их пуст, и в жилищах их да не будет живый… А мне пострадать радостно… Смиряю и порабощаю тело мое, а дух, как факел, возгорается… Только, — говорит, — горе граду, избившему пророки… Се аз на тя Гог и Магог!.. Почто изыдосте на мя с дреколием?

Слез Антон с печи, и сам не рад, что старика обидел, потому, в самом деле, жутко его, что скотину, на мороз выгнать. Но тот палкою машет и воинствует.

— Не подходи, — говорит. — Не прикасайтеся помазанным моим и во пророцех моих не лукавнуйте… А отмщение за меня воздам не я… Велия скорбь, якова не бысть, ниже имать быти. Черные вороны и летучие мыши… Ишь их сколько!.. Кш!.. И да бежат от лица его!.. И да бежат, и да бежат!..

Оделся и впрямь вышел из избы, и все бормочет и палкой стучит. Отец с лежанки сошел и дает мне тулуп.

— Накинь, — говорит, — и верни его. Нельзя же его впрямь на метель пустить, — замерзнет.

Наскоро засветил я фонарь и за порог вышел. Вижу: вьюга гудит, и снежная пыль кружит и в лицо бьет, а он уже шагах в двадцати на дороге: и что-то говорит, и кому-то угрожает. Окликнул я его, а ветер чуть с ног не сшибает и огонь в фонаре загасил. Жутко мне стало в такой тьме непроглядной и холодно, а я уж почти дремал и спросонья все это словно в тумане созерцаю. Едва отыскал я скобину дверную и скорей на полати…

— Ложитесь, — говорю, — чего с ним, шалопутом, хороводиться…

Как это по-ученому, сударь, выходит, я не знаю, и имеет ли этот старец какое касательство к тем событиям, о коих я вам сейчас повествовать буду, — не ведаю, но сам я, простец, и все у нас на селе полагали, что этот случай по его вине приключился. Дело все в том, что на другой день, этак после вечерни, на нашей сельской церкви, на колокольне, у самого верха, под крестовым шаром, завяз ворон. Этой птицы у нас на кладбище всегда было много. Порой, бывало, Бог весть с чего разлетаются по всему селу с криком и гамом, и носятся без угомону туда и сюда, что шальные. И уж как это вышло, не могу сказать, но попал ворон лапой в трещину на верху колокольни, где железные спаи от ветхости раздвинулись, — и повис вниз головой. Птица большая и сильная, но где бы ей умом брать, — она в перепуге и от боли мечется и зря возстязуется. Тянется изо всех сил вперед, и упереться ей нельзя, чтобы ногу оторвать, а голова затекает и книзу клонит. Рвется, рвется и обессилеет, и висит, широко крылья раскинув, а потом опять с духом соберется, — "ну, в последний раз, думает", — и снова бьется, и трепещет и нудится…