— Вы пожалуйте сюда, а вы — сюда!

Нас разъединили. Я попал между двух дам, впервые встреченных. Ни лиц, ни фигур их я не мог видеть, — только чувствовал полноту их тел и тот возраст, который называется бальзаковским уже только из некоторой любезности.

Через минуту я понял, что мне оказана честь сидеть рядом с хозяйкой. Она же была здесь комендантом, командиром, дирижером и режиссером.

— Медиум — через два человека от вас влево, — сказала она. — Другой медиум — мой муж. У нас уже начинались явления. Мы немножко разбили настроение, но это ничего, — вы все равно увидите. Чтобы способствовать духу, начнемте что-нибудь петь. Кто не умеет — не смущайтесь. Подтягивайте, кто как может. Важно, чтобы было слияние голосов.

И легким баском она затянула чуть-ли не „Среди долины ровные“. Точно простуженные или невыспавшиеся, неумелые голоса подхватили мотив. Один офицер пел так, словно медведь наступил ему на ухо.

— Тише! — вдруг сказала хозяйка. — Вы слышите шорох в правом углу? Мне кажется, наш льонсо уже здесь. Видите ли, — она любезно повернулась ко мне, — у нас появляется существо, похожее на маленького львенка. Мы ощупываем его шерсть. Оно-то и совершает феномены. Как символ, у нас куплена игрушка, маленький львенок, который пищит, потому что в нем машинка. С этого обыкновенно и начинается.

Она не успела кончить, как из правого угла комнаты в самом деле послышался сдавленный хрип или хрюканье, производимое игрушкой как будто кто нажимал ей на брюхо. У некоторых прямо вырвалось восклицание испуга.

— Не бойтесь, — успокоила хозяйка. — Льонсо никогда никому не сделал вреда. И не бойтесь никаких явлений. Льонсо к нам благосклонен. Ты к нам благосклонен, Льонсо?

Страшный удар по столу, как если бы кто шлепнул по нему ладонью, оборвал ее. Покорно благодарю за такую благосклонность! Стук шел с той стороны, где сидел прославленный маг. Я не сомневаюсь, что бедняга, ушиб себе руку. Через минуту в воздухе над нашими головами послышалось щелканье пальцев большего и среднего, как этим забавляются гимназисты младших классов. По слуховому ощущению, это было опять как раз там, где сидел маг.

— И ваш муж сидит в цепи? — спросил я с ужасом.

— О, нет, он никогда не садится в цепь.

— В…виноват, значит, он совсем… особняком?.. И он свободен?..

— Ну, конечно! В цепи есть другой медиум.

— А если внезапно оборвать цепь?

— Боже вас сохрани, с медиумами будет глубокий обморок.

— А двери закрыты на ключ?

— Нет, мы дверей не затворяем.

„Ах, вот какой у вас сеанс!“ — подумал я, и мне вспомнился Владек и барышня, и весь тот бессмысленный вечер. В большой комнате были в разных углах две двери на неслышных петлях за мягкими портьерами. Особо ото всех сидел человек вне контроля, — профессионал оккультного дела. Тут не только мог хрипеть игрушечный львёнок, но четверо горничных могли сюда принести и унести рояль, укрепить на потолке люстру, вынести из комнаты всю мебель, убит человека, переодеть его, загримировать и уложит в гроб.

В этот вечер я видел здесь такия чудеса, о которых знают только сказки.

Небольшая шарманка сама заводилась незримым ключом и играла арию за арией. Два колокольчика звонили одновременно в разных углах кабинета. Часы били столько раз, сколько им назначали, — хоть 15. Льонсо рычал и хрипел и оказывался то на наших головах, то на наших коленях.

По крайней мере две горничные помогали в эту ночь чудес призракам с того света!

Тигровая шкура вдруг поползла с пола и, грязная, пыльная, протащилась по нескольким головам, по дамским прическам. „Ах!“ „ах!“— в неподдельном ужасе восклицали дамы.

Мне стало очень противно, когда шкура пошла на мою голову. Я совершенно не выношу, когда половую вещь кладут мне на голову, — это моя идиосинкразия. К счастью, после антракта я сидел уже с другой, молодой дамой. Я попросил ее освободить мне правую руку и, чтобы не разрывать цепь, соединил с её рукой свою левую. Правой я мог свободно описывать круги в окружающей нас тьме.

Почти инстинктивно я взмахнул рукой, отстраняя шкуру, и — о ужас! — ощутил вполне материализовавшегося духа. То, на что наткнулась моя рука, без всякого сомнения, было не что иное, как молодая упругая женская грудь. Она приходилась в уровень моей головы.

Мне показалось, что дух едва не проронил восклицания от неожиданности этого слишком земного прикосновения. Но клянусь, я был далек от всякой нескромности! Как бы то ни было, дух порывисто и по-прежнему безумно — ибо, разумеется, был без башмаков, — отпрянул и исчез, уволакивая с собой тигровую шкуру.

— Извиняюсь, но я хотел бы выйти из цепи, — сказал я.

— Почему? — обеспокоенно осведомились сразу и маг и его помощница. — Вы боитесь? Не бойтесь!.. Льонсо не…

— Нет, — сказал я, — я настроен прозаичнее других. Но я имел неосторожность рассердить духа. А духи мстительны.

Я сыграл роль андерсеновского мальчика. Вероятно, и кой-кто из остальных был уже одного со мной мнения об этом спектакле.

Дали огонь. Все встали. Сеанс кончился. У хозяев было немножко озадаченное выражение. Из публики, кажется, даже наиболее верующие чувствовали, что духи переборщили и что-то напутали.

В прихожей горничная подала мне пальто. Ушки её горели под начесами густых волос. Ей сегодня пришлось-таки поволноваться! Я сунул ей в руку мелочь и сказал:

— Спасибо, умница!

Она потупила глаза, — совсем, как Элен!..

Вот три случая из моей жизни, к которым можно свести и сто три. Весь этот рассказ не имел бы ни малейшего смысла, если бы хоть одну строку в нем я сам сочинил.

Может быть, это не великодушно, но я не могу отказать себе в этой, хоть и запоздалой, хоть и маленькой мести. Ибо, что иное остается нам, бедным жертвам магов? Я мысленно представляю себе их, пробегающих эти строки, и мое сердце наполняется веселым злорадством.

Я знаю, что таким чистосердечным признанием я подвергаю себя хериму всех жрецов этой возвышенной науки, что двери всех спиритических салонов, не только тех, где происходило рассказанное, — передо мною закрыты навсегда. Общение мое с веселым царством духов, тискающих живот мохнатых игрушек, отрезано навеки.

Но теперь я не жалею об этом, ибо с тех пор как я был на спектакле любезного Льонсо, утекло уже порядочно воды. С тех пор у меня больше книг и больше седых волос на голове, и теперь я дороже ценю свое время. Пусть другие возьмут от жизни свою долю безумия, — с меня довольно. Теперь я знаю, что больше смысла перечитывать Тилемахиаду, изобретать семена для разводки форели, вычислять беспроигрышную систему рулетки, считать рыбьи кости в индюшке, и искать шуток в часослове, чем играть с сатаной в бирюльки.

Измайлов Александр Александрович [1873–1921] - пародист и критик. Писал также под псевдонимом Смоленский. Печатался в "Живописном обозрении", "Сыне отечества", "Новостях", "Севере" и др. Первый рассказ "Детство Кузьки" помещен в "Звезде" за 1905.

Наибольшую популярность Измайлов приобрел как автор талантливых пародий на современных ему писателей, поэтов и критиков (Блок, Бальмонт, Мережковский и Горький), на литературные нравы, события и пр. Хорошо сделанные формально, пародии Измайлова не имеют однако серьезного социального значения. В качестве критика-публициста И. работал в буржуазных газетах ("Биржевые ведомости", "Русское слово"). Характер литературно-критических работ И. импрессионистичен и идеалистичен. Наиболее позитивная из них — книга "Чехов" (Жизнь, личность, творчество, М., 1916) — опыт литературой биографии писателя. Как поэт и беллетрист И. серьезного интереса не представляет, несмотря на обильную продукцию.