Возможно, он всего этого не думал. Возможно, кто-то другой разрисовал темные зрачки да дужки знакомыми кисточками, потому что сам апостол, проглотив застрявшие в горле слова, только кивнул, рассеянно отвернувшись обратно к деловито снующим из стороны в сторону водяным червячкам.

Протянул палец, пощекотал мох, лениво поглядел на нечто длинное, хвостатое, расширяющееся к скатовидной грудине, что, взобравшись до середины фаланги, обвязалось узловатым хвостом, повиснув вниз головой, будто электрическая считывающая присоска на сенсорном шнуре.

      Отчего-то сейчас, когда внешний мир подобрался настолько неминуемо близко, разбрасывая горстями-листьями живущих в нем улиток-эскарго, аммиачных мотыльков, длиннопалых ореховых хвостоверток, благоухающие туманные розы, фундуковые грецкие желуди, желтую сочную локву, шелестящую зноем в садовых деревьях на пиках Кагосимы - Юу невольно подумалось, что для такого, как он, там, снаружи, все-таки может и не отыскаться заповедного места. Для такого, как он, прятаться бы и дальше в уродливых толстых стенах, закрывать глаза ладонями, проваливаться в вечный мертвый сон, стискивать зубы, терпеть, не позволяя больше никому увидеть его внутреннего несовершенного уродства, но...

      - Юу, славный... Скоро мы выберемся отсюда. Я обещаю. Только передохнем немного - и выберемся. Слышишь меня? Я не позволю тебе вернуться обратно. Никому не позволю тебя забрать. Все будет хорошо, славный, хороший, замечательный мой. Все будет хорошо, слышишь...?

      Но рука, сжимающая прежде плечи, теплой радужной змейкой из коралла обвилась возле его тела новой удивительной коловраткой, притянула к заменяющей все мирские леса груди, вонзилась бутоном в живот, в сердце, в средоточие гортанных обещаний; губы уткнулись в волосы, поцелуи накрыли одеялом, не простыней, и пошло бы все к черту, и прости, Бог, что я такой уже есть, не спросивши на то твоего дозволения, зато получивши в опеку бескрылого ангела о серебряном северном нимбе. Прости, Бог, но я все-таки хочу отсюда вырваться, выбраться, ступить под рассказанное сказками и Аладдином виноградное небо над толщей золотого песка, ни имени, ни цвета, ни запаха которого на самом далеком деле совсем не знаю.

      Я все-таки хочу...

      Остаться...

      Жить.

      И он хотел, так хотел, что в глазах лопались цветочными венами горчащие сосуды, а по щекам все тек и тек алый черешневый сок опадающих майских соцветий.

      Так хотел, так любил ее, эту чертову непознанную жизнь, так алкал ее вкусить, что ни одному Богу больше никогда не сотворить для себя более прилежной, более послушной, более открытой для земных страстей игрушки.

      Больше просто...

      Никогда.

      Никого.

      Не.

***

      На забытом еврейском кладбище, где он никогда не бывал, где не покоились, а валялись под толщами грунтовой земли мертвые солдаты - не солдаты, гражданские - не гражданские, а простое подопытное мясо, застреленное связками, пачками, полыми, отражающими звук снаряда, скелетами, Юу стоял посреди высокой сорной травы, раздвигая руками крапиву, репейник, дерезу. Пахло подгнивающим сливовым плодом, жидким собачьим дерьмом, копошащимися в том черноголовыми опарышами, а в опадающих мокрых листьях спала осень, таился стук позабытого с лета тепла, громыхал плеск поломанных веток, пробивалась в ночь оставшаяся от минувшего дня полынная дрожь, сквозил канавами и стоками остановившийся рябой воздух.

      Юу ступал медленно, осторожно ощупывая подошвами почву, находя бетон, булыжник, скол прочерченной рваными венами скалы; камни перемалывали его поступь, местность менялась, невидимый боцман чертил новую мирскую лоцию, менял местами моря и океаны, заливал волной сушу, выбрасывал на свежий берег двустворчатые ракушки, и над головой заместо осени уже цвела желтая лакфиоль, дурманил сладковатой патокой желтушник чери, взрывались над остановившейся налитой луной солнечные протуберанцы.

      Юу понятия не имел, что делает здесь, куда и для чего продолжает двигаться: в тумане, поднимающемся из-под земли, в скорых рассветах, приходящих с гудроновых аэродромов, танцевали прозрачным шорохом одежд знакомые призраки - развевались вымазанные в дегтярном меду волосы, взлетали юбки, тащилась по мокрой грязной земле серая вуаль, и каждый шаг прозрачной женщины превращался в три шага его: не догнать, не поймать, сколько ни тяни руку, сколько ни хватай пальцами ускользающий синий воздух, тугой, будто живот носящей матери.

      «Идем... - шептало медовое видение, звало оно, рисовало ладонью по кислородному стеклу, оттопыривало локоть, вышивало гобеленом улыбку. - Идем, я все жду, все жду тебя... Идем со мной. За мной. Лотосы, лотосы, лепестки, пшеница, летнее горячее солнце, твое обещание... Ты помнишь? Помнишь ли ты меня, его?»

      Юу качал головой, кусал от бессилия губы. Протягивал руку снова и в ужасе понимал, что та – совсем не его.

      Не его это рука, не его пальцы под белым казинетом перчатки, не его кровь, даже расцветка не та. Не его одежда, не его грубые мужские формы, не его сила, не его шаги, ставшие вдруг размашистыми, солдатскими, хищными, тигрино-догоняющими, влюбленными: это вообще не он, это кто-то другой, кто торчит в его голове, кто насылает свои сны, кто не желает оставлять в покое.

      Он ведь тоже, наверное, теперь влюблен, только не в эту бабу с огромными сиськами, колышущимися от движений, взлетов, напряженных голосовых связок. Он тоже теперь хочет жить, только не в этой личине, не в этом месте, не в чужом навязанном кошмаре – довольно с него этих чертовых кошмаров.

      Хватит, проклятый призрак! Хватит, проклятый старик! Ты уже сдох, ты давно сдох, ты отжил свое, так оставь меня в покое! Я ненавижу тебя, я ненавижу твою бабу за то, что вы оба продолжаете лезть в мою жизнь! За то, что в моем мозгу сидят твои клетки - это не делает нас ближе, это никак не роднит нас, я бы с удовольствием вырвал их и сжег, я бы забыл о тебе, но, черт, не могу: никто не может добраться до своих проклятых извилин, если не хочет спровоцировать проклятую смерть, пусть его телу и обещали, будто оно вечное, будто без износа, будто вытерпит, если постараться, все.

      Убирайтесь прочь, убирайтесь в свой ад, в свой рай, в свою мерзкую желтую пшеницу, в свое сгоревшее лето - просто убирайтесь, просто валите отсюда, просто прекратите показываться мне на глаза: эта проклятая баба может быть настоящим привидением, раз уж где-то в подвалах висят сраные изуродованные трупы, а может быть и простым сдвигом, раз уж в меня все равно вшиты чужие внутренности; ее тут нет, а я вижу, я помню, я продолжаю беситься, гнать прочь, путать воспоминания, не соображать, кто из нас кто.

      Вы наглые, нахальные, настырные твари: и ты, и она, оба себе под стать. Вам на меня наплевать, точно так же, как наплевать и всем им - отжили, померли, а продолжаете мучить, продолжаете лезть, продолжаете не давать жить, продолжаете приходить со своими проблемами, не желая открыть тупых дохлых глаз и увидеть, что у меня этих гребаных проблем в разы больше.