- Что ты... что делаешь, идиот...?! Почему ты их не... Ты же просто можешь... перебить их всех! Просто взять и перебить! - Юу кашлял, Юу кричал, Юу слеп от тучи пыли, от забивающейся в глотку крошки, от севшего голоса и слез, от страха и обиды на того, кто так легко мог попытаться вывести их отсюда, не отдавать его обратно теперь, когда он сам больше не хотел возвращаться, у кого была для того бесценная сила, кто обронил столько сведших с ума обещаний, а седоголовый кретин вместо этого просто...

      Этот чертов кретин, он просто...

      Просто с рвением и рыками убивался сам, оставляя незаслуженную жизнь тем, кому было и на него, и на его проклятую жертвенность глубоко наплевать!

      Серые глаза мазнули по дозывающемуся мальчишке с летной загнанностью, с осколками разбитого рубинового стекла, с тенью истинных лепестковых роз, что в диком прибрежном саду, на вышитом снегами склоне, впали в долгий зимний столбняк.

      - Я не... я не могу их... Юу, я... - он бормотал, бессвязно кричал, заплетался языком, руками и ногами, продолжая погружаться в черный затягивающий зев, пахнущий теперь терпкой желтой серой и пролитым нашатырем; на ничего не значащем повороте, которых здесь десятки, сотни, ударившись плечом и костистой боковиной о каменный литейный угол, Уолкер попытался наклониться, чтобы подхватить теряющего способность к передвижению Юу, кашляющего сгустками пороховой крови, на руки, но мальчишка отскочил, мальчишка не дался, мальчишка уставился с укоряющей обидой в распахнутых полупомешанных глазах, вот-вот обещающих сорваться в госпитальерскую преисподнюю без шанса на возвращение. - Я не... я не могу, Юу! Я не могу так просто взять и... живых... людей... Я...

      От двух из трех пущенных по тенистому следу ножей он увернулся, в то время как последний просвистел мимо, растерзав заточенным наконечником бледную щеку. Взметнулись пеной малиновые капли, остекленели глаза, и погибающие мысли, скачущие в мальчишеской голове откормленными жирными блохами, впившись жвалами в извилины судорожно сокращающегося мозга, вдруг так ясно, как никогда, проорали, погрузив дрогнувшее тело в криогенический чертов ступор: этот человек еще ни разу, еще никогда не убивал никого, корме проклятых Акум.

      Этот человек - солдат, но солдат из странствующей плавучей Утопии, нацеленный всеми своими помыслами, сердечными жилами, глупыми надеждами на спасение, не на смерть.

      Этот солдат - идиот.

      Идиот, идиот, настолько жалкий безнадежный идиот, что...

      За грохотом опрокинувшейся цистерны, скопившей в склизких недрах зеленый сок, выдоенный из вивернов и саламандр, Юу, в силу низкого роста, оказался единственным, кто заметил в облаке ринувшегося кверху пара еще одну фигуру: не ворону – гиену. Трусливую падаль, циничного ублюдка, носящего совсем иные одежды - обыкновенные, рабочие, лабораторные, понятные своими правилами, до мерзостной тошноты знакомые.

      В тумане дыма, в неге сада, стреноженного ядовитым ползновением лозы, Второй наблюдал, как гиена из зеленых снов сдвинувшегося однополюсного рассудка, поднимая нож, нацеливается из-за спины; пружинят в прыжке задние крепкие лапы, искажается в вопле челюсть, горят азазелевым пламенем фосфоресцирующие глаза - до радия далеко, радий - королям, белым полярным волкам, не шакалам, а тебе, жалкая помойная гиена, только жалкий дешевый фосфор детской надоевшей игрушки, выброшенной на пропащую крысиную свалку. Клацнули в опасной близости зубы, стек ядовитой ртутью язык, замахнулся для единственного выверенного удара нож, обещающий покончить с жизнью пустоголового идеалиста, так безнадежно и так потешно верящего в человечество, которое никогда не верило в него...

      Юу не знал, зачем выдернул ее, свою чертову беспомощную руку из соскользнувших пальцев Уолкера.

      Юу не знал, настолько ли привязался к нему, просто ли все еще желал выбраться на обещанную свободу или не хотел оставаться доживать в мире, в котором не стало бы вдруг его, этого дурного седого монаха.

      Юу не знал ничего, даже того, так ли правильно он все это время отталкивал внедряемую в него Невинность - иначе сейчас получилось бы сделать гораздо больше, чем он сделать так или иначе мог.

      Он не знал ничего, но, отпихивая снежного джокера, слишком поздно сообразившего, что только что разыгралось позади его лопаток, лег спиной под голодный нож сам, жмуря реснитчатые глаза, выплевывая ударившую в рот кровавую струю - привычно, каждодневно, до отупения больно, а за тупостью - уже ничего не остается, даже ощущений, даже самой этой боли.

      Лезвие вошло глубоко, протиснулось на всю целиком рукоять, застряло острием в кости позвоночника, и рука, засадившая его, поняв, что перепутала адреса и взяла совсем не того - дрогнула, разжалась, не ожидая, наверное, что прошитое ею тело останется стоять на ногах, только харкнет кровью, покачнется, но продолжит двигаться дальше, чтобы продержаться хотя бы еще немного, чтобы седой идиот успел обезопасить себя, чтобы никакого второго ножа, припрятанного в кармане, господин сраный фокусник, не отыскалось.

      Юу был уверен наверняка, что никогда еще в своей чертовой жизни не улыбался, Юу понятия не имел, каково оно вкус - ощущение промозглой бессмысленной улыбки, но сейчас, подобрав самый неподходящий, наверное, момент, впервые узнавал, впервые делал это.

      Скалился.

      Ухмылялся.

      Показывал зубы и сам играл в мелкого шахматно-черного клоуна, выращенного бродячим по землям льдов причудливым странником с приклеенным к губам отпечатанным львиным рисунком. Он делал это, он булькал пенной розовой кровью, он почти смеялся, как последний умалишенный, а потом, резко оборвавшись, ощутил, как рука, упавшая на плечо, одним ударом отшвыривает его к стене - вшибает разбившейся спиной в камень и железо, уничтожает почти на фарш, заставляет согнуться пополам, напороться еще глубже на чертов впившийся нож, чтобы молча, но истово взвыть: осторожней, тупоголовый идиот! Я, может, и не могу так просто сдохнуть, но мне все еще больно, если до тебя никак не доходит! Мне чертовски больно, поэтому следи за своими гребаными руками!

      Задыхаясь кашлем, задыхаясь хлынувшими из глаз перловыми слезами, приваливаясь к ограде, как к пасти мадам Горгоны, живущей в детских сказках чертового Сирлинса, Юу вскинул голову, прищурил умирающие временно глаза, пытаясь различить, что за дьявольщина приключилась с ним на этот раз...

      Различил гиену - фосфор, зубы, пятна, белый обрызганный халат в яблочную гречку.

      Различил северного шута по имени Аллен Уолкер - красные дьяволовы глаза, искаженное уродством лицо, вздыбленные белогривые волосы, нордовы вьюги, измазанные в чужой крови когти, пронзающие навылет грудь сползающей мешком подыхающей собаки-падальщицы.

      Различил новую кровь, кровь, слишком много взбитой пузырчатой крови. Следом – порхающие электрические карточки, волшебство, черную птичью магию, не должную существовать, а потому наверняка таящуюся корнями где-нибудь в совершенно ином месте, в других вещах, прикрываясь картонными бумажками да расписанными кисточкой буквами. Да и то, да даже если и нет - разве обыкновенный контроль, пожирающий чужой дух, может назваться пресловутой истинной магией?