- У тебя горячее дыхание, славный. И губы. И сам ты весь, между прочим, горячий. Как ты себя...
- Если не нравится, я и сам могу идти! - снова напрочь позабыв о том, что кричать здесь категорически нельзя, взвился Юу, в легкой еще пока истеричной панике отлупив говорливому идиоту бока да бедра задниками парусиновых башмаков. - Ты сам меня вызывался на себе тащить! Я не просил! Не хотел! Без тебя бы спокойно дошел! Нафига было лезть, а потом возмущаться?!
Эхо его слов, в корне не верных и ничем не обоснованных, отскакивало от длинного кошмара вылитых железом стен: чем дальше они погружались, тем более малоприятными становились окрестные местечки, привечающие заплутавших путников хитрыми беззубыми оскалами.
Подсветки почти не водилось, лишь наверху, под высоким-высоким потолком, на расстоянии каждых двадцати-тридцати метров проплывали белые колбы служебного света, настолько тусклого, что едва ли удавалось разглядеть даже собственные отмеренные шаги, остывающие на мысках сапог. Худо-бедно угадывая время от времени попадающиеся ступени, Аллен поднялся по узкой угловатой лестнице из очередных металлических набоек и железных дырявых сеток, перешел на протянутый наверху подвесной этаж. По указу Юу прошел через откровенно жуткую прямоугольную дверь, обитую прогнившим в петлях деревом, покосился на обшарпанность голой каменной стены, выглядящей так, будто все эти коридоры в лучшем случае покинуло с лет десять назад живущее здесь некогда агрессивно настроенное племя.
За дверью отыскалась еще одна пятигранная площадка, еще три двери, вахтенный черный ход, две лестницы наверх, затянутые ограждением из тюремной кованой решетки, обвитый шипящими паровыми трубами потолок, выдыхающий мелкие морозные облачка зимней сутулой стужи.
К неприязненному удивлению Аллена, Юу сказал, что идти нужно выше, что он ведь предупреждал о дальности пути, и снова потянулись бесконечные палочки-ступени, запахло подтухшим отварным мясом, капустной кислотой - значит, приближались, источник поджидал где-то в неведомом впереди, хоть и благоухал, мягко говоря, так, что вместо голода в желудке настойчиво закручивался ком неперевариваемого отвращения.
Лестницы тем временем сменились ненормально длинным, ненормально узким коридором, по правую руку потянулись не то чтобы двери, а клетки из толстых стальных прутьев, за ними - то голые низенькие койки, прибитые к стенам, то просто котлы с перемалывающими друг друга газами, переключателями да выплюнутыми наружу парами, и Юу грубовато объяснил, что сюда иногда запирали тех, кто нарушал какое-нибудь из общих для почти всех правил, слишком много вызнавал, пытался подглядеть, пронюхать, что-нибудь где-нибудь украсть, сплавив это на поверхность.
По левую руку кручинилась фигуристая резная стена, замазанные чернотой треснутые стекла, под ногами шуршала не то обугленная штукатурка, не то пласты отодранной откуда-то высохшей краски, и Аллен, несмотря на заверения мальчишки, будто в клетках сейчас никого нет, старался глядеть только в сторону левую, не желая лишний раз пересекаться этой ночью ни с чем посторонним, ни с чем…
Живым.
- Тише. Тише ты, пожалуйста…! Я ведь совершенно не собирался тебя ни в чем упрекать, славный. И я не сказал, будто мне что-то не нравится. Где и когда ты это умудрился услышать? Просто я переживаю, и пытаюсь понять, как ты себя чувст...
- Нормально я себя чувствую! Нормально, ясно?! Хватит ко мне лезть! Иди себе и иди, только язык свой тупой держи за зубами! Достал выкаблучиваться… Какое тебе вообще до меня дело?! Нечего тут притворяться! Я же сказал, что и так покажу, где взять чертову жратву, так что прекрати уже передо мной выстилаться!
Мальчишка лягался, брыкался, возмущенно царапался острыми поломанными ноготками, пытался выдрать из затылка волосы и вопил так громко, что в самую пору было испугаться: вот сейчас сюда точно кто-нибудь заявится с паршивой сторожевой проверкой, потому что эхо совместных воплей наверняка оббежало уже все существующие этажи, услужливо постучалось в каждую прикорнувшую дверь, и вообще эта их чертова вылазка все больше напоминала издевочной парадный променад, в то время как Уолкеру все еще не хотелось ни оказаться схваченным, ни вынужденным вырубить кого бы то ни было еще, запихивая бездыханные тела не то в котлы, не то за голодающие решетки.
- Ты мог бы, пожалуйста, так сильно не кричать, славный? - в последний раз попытался он, все еще чувствуя горячее дыхание, бьющее тугой жилкой прямо в шею. Горячее. В шею. Проклятое дыхание. Ясное дело, что мальцу было и впрямь никакие не девять, а тот самый чертов единственный отгремевший год: даже девятилетние разбираются в том, что их неминуемо окружает, куда как больше. Например, они уж наверняка различают то, что кому-то в их обществе становится душно, по-особенному приятно, со стоном у губ и с болезненным нездоровым копошением уродливых мыслей возле левого виска - они прекрасно это понимают, Аллен помнил и знал это по себе. Дети вообще чутко славливают подобные вещи, перемену взрослых отношений, грань между дружбой, симпатией и кое-чем откровенно большим, а этот остолоп, так-то сам по себе куда более смышленый, чем большинство его ровесников, не понимал ни-чер-та. Ни черта он не понимал, чтоб его все. - Если нас услышат, будет плохо. И тебе, и мне будет плохо, ты же это знаешь. Мне придется как-то пробивать для нас дорогу и похищать тебя с места, прямо сейчас, а ты, кажется, все еще не дал мне своего на то согласия, так что...
- Да заткнись ты! Заткнись, сученыш! - о нет, пытаться достучаться до него было по всем фронтам бесполезно. Однозначно, черти, бесполезно. Звереныш, взбесившись, забрыкался ножонками, заколотил кулаками, заматерился на самое ухо отборной взрослой грязью, ерзая этой своей все еще горячей грудиной по спине, задевая сползающими бедрами задницу. – Заткнись немедленно, гребаный придурок! Это ты не ори на меня! Пошел на хер! С какого черта ты раскомандовался?!
Наверное, все бы еще ничего: Аллен махнул бы рукой и на страшное оглушающее железное эхо, и на подозрительную все еще тишину, и на нахальные нападки и полное нежелание слушать да адекватно воспринимать никакие не приказы, а просто просьбы, направленные в помощь им обоим, но мелкий гаденыш останавливаться на половине пройденного не умел, мелкий гаденыш решил пойти дальше.
Стиснул в кулаке масштабную прядь седых волос, с силой дернул, наверняка вырывая не одну и не две волосинки с корнем да прочь. Потянулся, ударил ногой в боковину, а после, совсем рехнувшись, вдруг взял да и впился острыми зубенками в точку между шеей и плечом, в мгновение доводя до срыва не столько даже болью, сколько посягательством на роль, которая ему явственно никак, нигде и никем не предназначалась.
И еще, что уже вообще никуда не годилось, посягательством на то, чтобы в форменных узких брюках задумчиво заныло, приподнялось, обдалось жидким мурашковым жаром, застилая глаза стремительно вылившейся и окислившей ночь светозарной пеленой.
- Черт возьми... По-хорошему ты, выходит, все-таки не понимаешь, да, малыш?
Времени открывать прелестный матерный ротик мальчишке не оставили: Уолкеру хватило резко наклониться, приопустить голову к коленям. Рывком голодной змеи завести за спину напряженные руки, ухватиться за тощую ногу, дернуть за ту с приличествующей силой - не чтобы сломать, а чтобы сбросить прочь с позвоночника, поднять в воздухе и оставить болтаться вниз макушкой.
