Тяжело хоронить родителей. Бесконечно трудно пережить супруга. Невыносима утрата любимого друга. Но ребенок. Это что-то совсем другое. Этого даже понять нельзя, невозможно себе представить, вообразить, помыслить, если сам такого не пережил. Потому что испытать смерть ребенка то же, что умереть самому. Но это еще не всё. Ты не просто умрешь, это было бы слишком легко, – ты будешь жить с этой смертью, с этой болью, глубокой, пронизывающей, ноющей. Она заберется в самую глубину. Смоет все краски. Отравит смех. Боль – единственная роскошь, оставленная мертвецу. Боль, которую ни с кем не разделишь. Мне так совестно подымать глаза на моего друга. У меня нет слов утешения. Даже смотреть на эту постоянную боль невыносимо, – целомудренно и неумело скрываемую муку, которая с ним навсегда. Как он живет? Живет ли он? Не знаю. Иногда мне кажется, что его просто нет. Его заменила тень. И это не душевные страдания, не лихорадка эмоций. Боль эта – чистая физическая боль. Так болит тело на своей самой последней незримой глубине. Когда умирает друг, с ним гибнет часть души. Но твой ребенок – воистину часть тебя, продолжение твоего тела. И смерть убила его. А умерли вы вместе.

Траурная симфония. 1903. Худ. Микалоюс Чюрлёнис

Евангелист Лука рассказывает о подобной трагедии, только Лука, и больше никто из евангелистов и историков. Женщина похоронила мужа. Рядовое житейское обстоятельство. Обычно супруги знают, чувствуют, что, скорее всего, кто-то из них умрет первым. Взрослым быть больно. Такова жизнь, и мудрые люди готовятся это пережить уже со дня свадьбы. Но это были не последние похороны в доме наинской вдовы. Умер ее сын – молоденький юноша. Единственный сын. Это случилось две тысячи лет назад в далекой и непонятной стране. Мы не знаем имя этой женщины, что было дальше, чем закончилась ее история. Ведь все эти тысячелетия вдовцы и вдовицы, отцы и матери хоронили своих детей, и такие истории не новость, этим трудно кого-то удивить. Но каждая такая трагедия – единственная в своем роде. Мать хоронит не просто ребенка, но своего сына, умирает вместе с ним, несет его смерть в себе. Когда умирает ребенок, отец знает, что есть кто-то, кому тяжелее, чем ему, – матери больнее. Всегда есть кто-то, кому больнее. Окружающие сострадают ее горю, но они видят не всё. Умер кормилец, прервался род, мать осталась одна и без наследника. Только никто не заметил или не посмел заметить ее смерти. Только Один увидел ее смерть. И Христос воскресил сына наинской вдовицы. Совершил чудо. Одно из многих. И мы не знаем, кем потом стал этот мальчик, где он жил, были ли у него дети, вспоминал ли он о своем чудесном воскресении. Несомненно одно: в конце концов он все-таки умер, как и его родители.

Невозможно написать пособие «Как пережить смерть своего ребенка», то есть написать можно всё, но написанное будет, скорее всего, враньем и наглостью. Потому что трагедия всегда конкретна: если умер ребенок – это конкретный ребенок конкретных родителей. Их можно утешать, но нельзя утешить, ведь вместе с сыном умерла его мать, чьей смерти не заметили. Может ли утешить такого человека евангельская история о воскрешении сына вдовы? Нет. Эта история совсем о другом. Воскрешение сына вдовы – знамение власти Христа над смертью. Он воскресил сына этой женщины, но ведь все остальные дети остались в гробах. Каждый из них ждет своего часа пробуждения, и этот час, мы знаем, однажды наступит. Каждый умерший – чей-то сын, чья-то дочь. Каждое кладбище – кладбище детей. Они все умерли и продолжают умирать, потому что смерть еще царствует в этом мире, хотя ее всевластие уже поколеблено. И будут умирать дети. А вместе с ними познают смерть оставшиеся жить родители. И всем надлежит пройти этим скорбным путем. Но у каждого из нас – своя неповторимая и несравнимая боль, вкус которой известен только нам, – ее нельзя ни с кем разделить, – и очень много нужно мужества и надежды человеку, чтобы вынести эту боль.

Чего же я хочу? Не наглость ли с моей стороны что-то говорить о смерти детей, мне, монаху, человеку, защищенному от этой невыразимой боли, неуязвимому от такого опыта умирания? Пусть я не познал вкус этой горечи, но мои глаза видят, а сердце способно сострадать, и единственное, чего бы я хотел, это плакать с моим другом, как плакал один пятилетний малыш, который приходил грустить к своему соседу – несчастному старику, похоронившему любимую жену. Малыш забирался на коленки к дедушке и молча плакал вместе с ним. Позвольте друзьям делить с вами вашу грусть. Не прячьтесь, они все равно всё поймут и всё заметят без всяких слов. Мы не слепы. Мы умеем сострадать, пусть даже глубина этой боли нам непостижима, а трагедия требует целомудренного молчания. Я просто хочу сказать нехитрые и понятные слова: вашу боль видят, ее не нужно скрывать, разделите свои слезы пополам с друзьями, раздайте по капле грусть, смерть нужно учиться изживать вместе. Каждое горе – это урок от Бога. Близкие учатся состраданию и отзывчивости, но и сам скорбящий должен научиться принимать участие своих друзей. Сострадать – значит учиться делить с близкими не только чужую боль, но и своей болью делиться, а милосердие – это не только готовность помочь другому, но еще и способность принимать жалость и сочувствие от других.

Знатокам монашеской литературы хорошо известно наставление из чудесной книги прп. Иоанна Кассиана Римлянина: «Бегай женщин и епископов». Это совет старца молодому иноку, классическое монашеское наставление, и, хотя мы прекрасно понимаем, почему же подвижнику следует избегать женщин, с епископами как-то не все ясно. Почему епископы опасны для монахов? Ведь епископ тоже монах, чем же он может навредить своему несановитому собрату? Когда прп. Кассиан записывал это наставление, монашество только зарождалось, и число монахов в епископском сане было ничтожно малым, служение архиерейское в те далекие времена никак не было связано с монашеской жизнью. И все же иноки старались не попадаться на глаза архиереям. Почему? Ответ прост: избегали рукоположения. Многоопытный, мудрый подвижник был самой подходящей кандидатурой для священнического и епископского служения, но для самого инока такое рукоположение часто предполагало выпадение из жизни своей монашеской общины. Ведь православный монастырь – это не просто общество квалифицированных специалистов в области аскезы, это, прежде всего, единая евхаристическая община, семья, а любые вторжения извне в жизнь семьи, как известно, всегда трагичны.

В современных русских мужских монастырях утвердилась практика, весьма недавняя, можно сказать, модернистская, тотального рукоположения всех монахов в священный сан. Почему эта стратегия прижилась и воспринимается нынче как единственно верная? Потому что наши монастыри воспринимаются церковной властью и верующими не как отдельные семьи или общины подвижников, а просто как крупные приходские центры с тем лишь отличием от обычных приходов, что служение пастырское несут в нем священники, давшие обеты. За очень редким исключением, каждый русский монастырь является либо приходом, либо охраняет и «обслуживает» какую-нибудь святыню, либо обеспечивает работу епархиального управления или архиерейского дома. Кстати, в этом нет ничего плохого. Монашество может быть разным. Но все эти вариации не есть норма жизни православного монастыря.

Смысл существования монашеской общины вовсе не сводится к обереганию святынь или сохранению уставного богослужения. Цель жизни монастыря – созидание монашеской евхаристической общины. Цель монастыря в нем самом. Это можно сравнить с проблематикой семьи. В чем цель семейной жизни? Рождение и воспитание детей? Нет. Это лишь одна из задач, причем не перед каждой семьей стоящая. Есть ведь семьи и бездетные. Цель семьи в ней самой, поскольку, как сказал Автор этого мира: «нехорошо быть человеку одному». Вот и монахи тоже не одиночки. Даже древние отшельники принадлежали к определенным монашеским семьям, потому что для христианина принципиально важно быть братом и сестрой, а значит, находиться в тесном родстве со своей христианской общиной, не просто с церковью вообще, а с конкретной общиной, которая собирается и растет вокруг Чаши Евхаристии.