Девушка с арфой. 1873. Худ. Данте Габриэль Россетти

Музыка рождается в объятиях, ее будят поцелуи. Чтобы запел кларнет, музыканту нужно смешать свое дыхание с дыханием благородного орудия. Скрипач обнимает скрипку, она, как дева, доверчиво кладет голову на плечо друга; виолончель поет в объятиях мастера, в объятиях внимательных и сильных рук оживает гитара, ласково прильнув к груди, заливается аккордеон, флейта молчит без поцелуев, любящих губ чает тромбон. Туба не ждет объятий, заключает в объятия сама, и самый распоследний злодей не устоит перед этим инструментом – любимой «певицей» сеньора Карабаса – сыграет простую, бедную партию тубы, отдышится сквозь улыбку и с радостными слезами: «Это просто праздник какой-то!»

Через эти объятия, вздохи, поцелуи музыкант слышит жизнь инструмента. Так важны объятия, так необходимы поцелуи. Страдая в полночный час в душном автобусе, летящем из Варшавы в Макон, я вдруг понял, осознал и пережил важность и богословскую значительность пасхальных объятий и поцелуев. Мы слишком деликатны и тонки – жители городов. Мы брезгливы и суетливо-осторожны. Как тяжело бывает просто подойти к причастию, просто потому что до тебя с этой ложечки принимали таинство столько некрасивых губ и беззубых ртов. Как же – у каждого «своя флора», а возможно, и фауна. А дети подходят спокойно и весело, радостно открывая свои чудесные ротики, дивным образом совмещающие улыбку с вкушением. Но ведь это дети – их не портит ни лысина, ни беззубость. Но им так радостно жить, радостно обниматься, целоваться, возиться и толкаться, переживая святой восторг жеребячьей радости. Надо взяться за ручки, поцеловать братика, уткнуться в маму, повиснуть на папке, с любовью вдыхая его запах – сигарет, пота, кожаной куртки и бензина, обжигаясь его щетинистой щекой. Очень важны объятия, потому что это самый простой способ почувствовать, что рядом с тобой живой человек, прикоснуться к его жизни, пережить ток крови, биение пульса, глубину дыхания, тайную жизнь души, до неразличимости сплетенной с жизнью тела.

Долгое время я не принимал нашей православной манеры целоваться и обниматься, непонятен был смысл христосования. Но ведь это так просто. Если от Бога нам дано задание научиться любить ближнего, как самого себя, а значит, открыть для себя другого человека, пережив его настолько же живым, как и я сам, прикоснувшись к его жизни, не абстрактной и стерильной, а подлинно живой – с кровью, дыханием, слезами, братские объятия и лобзания так естественны среди христиан. Вот и апостол Павел наставляет: «Будьте братолюбивы друг к другу с нежностью» (Рим. 12:10), напоминайте себе и братьям своим во Христе, заключая их в объятья, что мы – «одно Тело во Христе, а порознь один для другого члены» (Рим. 12:5), естественно стремящиеся друг к другу. И доброе буйство пасхальной службы, это настолько нужное здоровое неистовство православного богослужения с беготней, восклицаниями, звоном кадил и мерцанием свечей, – это не только от радости, что Христос воскрес, но и от ободрения к жизни, которая не только в моем сердце качает кровь и оживляет мускулы, но и расцветает в каждом, кто стоит рядом, и радостно, что он – рядом, что он жив, что я могу эту жизнь обнять, расцеловать – брата моего, сестру, бессмертных и вечных и слишком живых и неистребимо любимых Богом. Ведь христиане – как дети – всё тянут в рот. Им надо непременно приложиться, коснуться иконы или мощей, напиться святой воды и наесться просфорок, опробовать надежность бороды благодатным огнем, помазаться маслом, обсыпаться святой землей. Это естественно и нормально, потому что мы воцерковляемся и кожей тоже, не только интеллектом, и часто он приходит на этот праздник жизни позже всех, что совсем не портит предшествующей радости.

Пасхальный обряд. Христосование. 1916. Худ. Борис Кустодиев

Христианин должен брать пример с бабушки Карлсона – стать чемпионом мира по обниманию, потому что жить – это здорово, это весело, просто быть – это само по себе слишком много, и эта жизнь с избытком, которую даровал нам Господь, так живо переживается в объятиях и прикосновении рук и взглядов, ободряющих к жизни. Мне нравится жить. Мне очень нравится жить. И я хочу, чтобы это христианское чувство стало неотвратимо заразным и передавалось через поцелуи и объятия.

Три евангелиста – и у каждого свой неповторимый голос. Лука обстоятелен, его заботит точность факта, тщательность изложения и правдивость фраз. Матфей внимателен к людям, окружавшим Христа, ведь это были евреи, его соплеменники, он их понимал, чувствовал атмосферу городов и селений, прозревал мотивы поступков и вопрошаний. Марк – краток и стремителен, для него важно не просто передать учение Спасителя или дать портреты его собеседников, но уловить то, что было между ними, как случилась встреча, как загорелись глаза, как стучало сердце.

Четыре евангелиста (Матфей, Марк, Лука и Иоанн). 1560–1565. Худ. Питер Артсен

Вот благовестники взялись описывать беседу Господа с богатым юношей, и только Матфей точно указывает на возраст собеседника Иисуса, дважды именуя его юношей (Мф. 19:20, 22), для Луки и Марка это или «некто из начальствующих» (Лк. 18:18), или совсем скромно и безымянно – «некто» (Мк. 10:17). Матфей говорит, что юноша подошел, и мы видим степенно ступающего богатого молодого человека, хорошо одетого, прилично воспитанного. Для Луки не важны мелкие детали – если общались, то как-то уж встретились – кто подошел первым, как сошлись, где столкнулись – значительна лишь беседа. А вот описание Марка обдает ветром – будто беседа началась в вихре, будто давно уже бежали друг к другу: Христос выходит в путь, некто подбегает, падает Ему прямо в ноги, бросается на колени – в пыль, в дорожную колею, и – вопрос – неожиданный и дерзновенный: «Учитель благий! Что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?» (Мк. 10:17). Много ли вы знаете юношей, озадаченных таким вопросом? Молодость пресыщена мечтой, избалована возможностями – куда ей пристроить этот стариковский вопрос, зачем ей вечная жизнь, когда земная еще не прожита и так прекрасна и приветлива? Если ты здоров и полон сил, зачем тебе думать о загробном будущем, дела-то сколько здесь, радостей, счастья, открытий? А этот думал, и, видно, крепко думал, если искал Учителя и, найдя, в почтении пал на колени, благоговея перед мудростью, доказанной не только словом, но и делом. Но Христос не говорит ему ничего нового: просто соблюдай заповеди – не прелюбодействуй, не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца твоего и матерь твою. И к этому у Матфея добавлено: «люби ближнего твоего, как самого себя» (Мф. 19:19), а Марк передал одну из самых редких заповедей – «не обижай» (Мк. 10:19). Убийц и сегодня немного, прелюбодеев – достаточно, тем более что слово это вбирает в себя все проявления нечистоты, и это грех – юношеский по преимуществу, грех молодости, игривой крови. Воруют все, или почти все, особенно в детстве, лжесвидетельствуем, клевещем, оскорбляем родителей – это случается, и нередко, а вот в «редкой» заповеди «не обижать» сознается каждый, вспомнив что-то, пряча глаза. И здесь юноша нас тоже сразил – не повинен! «Всё это сохранил я от юности моей; чего еще недостает мне?» (Мф. 19:20). Разве так бывает, чтобы юноша и к тому же – святой? Юность и святость – вещи несовместные. В этом нас убеждает жизненный опыт. Молодость – время «буйства глаз и половодья чувств», не многие способны себя сохранить и обуздать. Может, сказал молодой человек неправду, представил себя в лучшем свете? Христос не терпел лжи. Он ни в чем не обличил юношу. Наоборот, как пишет порывистый Марк, «взглянув на него, полюбил его» (Мк. 10:21).