«Надо идти домой», — подумал он. Он пожал плечами, тряхнул головой и двинулся дальше по песчаной дороге.

Он шагал, не останавливаясь, не глядя по сторонам, не ускоряя и не замедляя шагов. Медленное, неуклонное движение вперед. Словно независимое от него самого. Не управляемое его сознанием. Не управляемое ничем.

Позади него, по его следам, вздымался легкий столб пыли. Он колыхался в воздухе, пронизанный солнцем, отливая радугой. Потом пыль медленно оседала. Казалось, следом за Ленни, отставая на несколько шагов, движется другой человек, сотканный из пыли.

К тому времени, как Ленни поднялся на первый пригорок, волнение его улеглось. И щека больше не горела. Он уже мог с интересом разглядывать окрестности. Позади, постепенно снижаясь по направлению к морю и Кейптауну, уходила вдаль линия железной дороги. А по обе стороны расстилалась зеленовато-бурая степь, кое-где прорезанная холмами и долинами; она тянулась до самого горизонта, где бледно-голубое небо, круглясь, смыкалось с землей.

Да, простора тут много. Можно бы людям жить и не мешать друг другу. Но сейчас эти мысли уже не вызывали в нем такой радости, как до случая у киоска. Все равно, он не позволит себе об этом думать. Как это говорил старик Шимд? «Злоба лишает человека силы».

Руки у него уже начинали болеть от тяжелых чемоданов. Жаль, что нельзя было оставить их на станции вместе с сундуком. Но он уже много прошел. Наверно, осталось меньше. А кроме того, что ж поделаешь? Сундук вряд ли кто украдет, уж очень он велик и тяжел, да и что в нем — книги! А чемоданы — Другое дело.

Солнце уже поднялось высоко, становилось по-настоящему жарко. Рубашка у Ленни намокла от пота и на спине и подмышками. Руки, казалось, выворачивались из суставов. Если б на грузовике — он давно был бы дома. Надо немного отдохнуть.

Он сошел с дороги, поставил чемоданы и растянулся на траве. Покурить бы! Он нашарил в кармане папиросу и закурил.

Скоро он будет дома. «Теперь уже скоро. Но что там, дома-то? Ведь вот черт, ничего не могу вспомнить. Кроме, конечно, мамы. А Мейбл? Какая она? Неграмотная, это уж наверняка. А может быть, она уже замужем? В Кейптауне цветные девушки — из бедных — успевали нарожать детей еще прежде, чем им исполнялось двадцать лет. Хорошо, что хоть Мейбл не живет в Кейптауне». Он видел там, как совсем юные девушки — и случалось, очень хорошенькие — торговали собой. Конечно, это не их вина. Большинство были вынуждены. Но многие даже и не пытались бороться. Наверно, тут виной семья, обстановка, в которой они росли. Среди цветных ведь такая страшная нищета!

Он бросил окурок и встал. Он помахал руками, несколько раз согнул их, разогнул, потом крепко ухватил свои чемоданы и зашагал дальше.

Дорога огибала какой-то огороженный участок, потом заворачивала налево, потом направо, потом пошла в гору, прямо к гребню холма.

Когда Ленни наконец взобрался на холм, пот градом катился у него по лицу и сердце стучало. Он опустил чемоданы и огляделся.

Первое, что бросилось ему в глаза, — был Большой дом. Большой дом на горе. Вот он, налево, на самой вершине соседнего холма. От того места, где стоял Ленни, дорога разделялась на две. Одна сбегала вниз, в долину, а оттуда вновь поднималась на холм, к Большому дому. Другая… Ленни оторвал глаза от Большого дома и проследил, куда идет эта другая дорога. Забирая вправо, она тоже спускалась вниз, — и там, в самом центре котловины, лежала его родная деревня. Вот эта кучка маленьких, невзрачных строений.

Он подхватил чемоданы и пошел по правой дороге. Он возвращался домой после семи лет отсутствия. Домой. Он всегда так много вкладывал в это слово. А теперь оно стало действительностью. В Кейптауне, когда другие говорили о доме, он молчал. Он не помнил своего дома. Он уехал, когда ему было пятнадцать лет. А теперь вот он — родной дом. Вот эта деревушка на дне долины. Он забыл про усталость и зашагал быстрей. Сейчас он увидит маму. Чемоданы вдруг стали совсем легкими. Как она обрадуется подаркам, которые он ей привез! У дороги стоял какой-то домишко — по виду очень бедная деревенская лавка, — Ленни прошел мимо, не обратив на нее внимания. Из лавки выскочил худой, темнокожий мальчишка и, разинув рот, уставился на Ленни. Потом, крепко прижимая локтем свой сверток, он со всех ног пустился но дороге к видневшимся впереди домам, что-то выкрикивая на бегу.

Ленни усмехнулся и зашагал быстрей. Дети везде дети.

Хозяин лавки, старый еврей, и его сын тоже вышли на порог и поглядели вслед Ленни.

Теперь домишки уже были близко, уже можно было разглядеть каждый в отдельности. Но который же из них его дом? Придется кого-нибудь спросить. Досадно. Ему бы не хотелось спрашивать. Куда бы лучше взойти на крыльцо — и распахнуть дверь! Как бы они удивились! Как бы обрадовались!.. Посмотреть бы, какое у мамы будет лицо, когда он войдет…

Но что это!.. Народ… Бегут ему навстречу. Женщины… Дети… И старики… Какие жалкие, какие худые…

И она!.. Мама!.. Впереди всех. Как она изменилась. Совсем не та, какую он помнил. Старушка!..

Мать бежала к нему, протягивая руки, спотыкаясь. Ленни бросил чемоданы и кинулся к ней. Она упала в его объятия, прижалась к нему. Слезы текли по ее щекам.

— Дитя мое, дитя мое… — Она держалась за него так крепко, словно боялась выпустить его даже на миг.

Остальные не спешили подойти к нему. Ленни вернулся — и кому же первому его приветствовать, как не матери? Это ее право. Это ее час.

Женщины, дети и старики ушли. Приветствия кончились — до вечера, когда вернутся домой мужчины помоложе, те, кто работал на соседних фермах, после работы, а те, у кого не было работы, после поисков дневного пропитания. Когда они вернутся, будет опять устроено сборище. А сейчас он остался один с матерью в их крохотном двухкомнатном домике.

Как странно, что это его дом, что здесь он родился и жил до пятнадцати лет — до той поры, пока не уехал в Кейптаун. И как это ухитрились послать его в Кейптаун, если они так бедны?

Мать улыбнулась ему сквозь слезы — ласковой, счастливой улыбкой — и подбросила сухого хворосту в странное сооружение, стоявшее в углу и служившее печью. Дым из нее уходил наружу по кривым, измятым трубам из гофрированного железа, но половина выбивалась в щели и расползалась по комнате.

— Вода скоро закипит, — сказала мать, оглядываясь на Ленни. Какая она старенькая, какая изможденная, вся в морщинах. И видно, что это не только от возраста.

— Ничего, мама, не хлопочи, — мягко сказал он.

— Я не хлопочу, — отозвалась она и принялась раздувать огонь.

— Дай я, — сказал он, становясь на колени рядом с ней.

— Ты испачкаешь костюм! — Она не хотела подпускать его к грязной печке.

— Ну и испачкаю, подумаешь, беда какая.

— Ах нет, он такой красивый! У нас даже белые не носят таких костюмов.

Ленни мрачно усмехнулся и, нагнувшись к печке, стал дуть в огонь. Вспыхнули яркие искры, и по хворосту побежало веселое, потрескивающее пламя.

Голова Ленни, когда он нагнулся, оказалась у самой груди матери. Она подняла руку, словно хотела погладить его по волосам, потом отдернула. Глаза ее затуманились. Она торопливо встала и вышла в другую комнату. Ленни услышал, как она всхлипнула. Он пошел за ней.

Она стояла в ногах покосившейся старой кровати, опустив голову на грудь. Все ее тело содрогалось от беззвучных рыданий.

Ленни обнял ее за плечи.

— Не могу, — всхлипнула она. — Не могу.

— Что ты, мама? — нежно спросил он.

— Не могу поверить. Ты такой большой. Ты настоящий джентльмен. И ты — мой сын. Не могу поверить.

— Что же тут невероятного, мама?

— Посмотри, как я одета. Посмотри, какие у меня руки. Посмотри, как мы живем. Ведь это же простая деревенская лачуга. А ты настоящий джентльмен из Кейптауна.

— Я твой сын, мама. Ведь это же вы послали меня в Кейптаун. Я твой сын. Разве не так?

Слышно было, как в соседней комнате шипит закипающий чайник.