— Все вы так говорите, — с горечью сказала Фиета по-английски.

— Но это правда.

— Вы думаете, что раз мы цветные, так, значит, можно прийти, напакостить и уйти как ни в чем не бывало. Знаю я белых! Все на один лад! Все вы так говорите, — я, мол, ничего общего не желаю иметь с цветными. А попадется вам молодая девочка, так вы сейчас же за пакости! Набезобразничал и ушел! Белые!

Фиета вся дрожала от негодования.

— Пойдем, Мейбл, — закончила она уже на африкаанс.

— Выслушайте меня! — резко сказал молодой человек. Он повернулся к Мейбл. — Скажи ей, чтобы она меня выслушала.

— Пойдем, Мейбл! — тоном приказания повторила Фиета.

Мейбл посмотрела на нее, потом на молодого человека.

— Он хочет что-то сказать мне, — тихо проговорила она. — Ты понимаешь его язык. Пусть скажет, а ты передай мне. Он мне ничего не сделал, Фиета. Прошу тебя.

— Идем, идем, нечего! — прикрикнула Фиета.

— Фиета, ну пожалуйста!

Фиета посмотрела на молодого человека. По его поведению не похоже, чтобы он сделал что-нибудь дурное.

— Ты говоришь, он тебе ничего не сделал?

— Нет, нет. Правда.

— Ну, хорошо. — Она повернулась к англичанину. — Говорите.

— Сядьте в машину, — сказал он. — На солнце очень жарко.

Фиета бросила на него недоверчивый взгляд, потом вошла и села на заднее сиденье.

— Прежде всего разрешите объяснить вам, кто я такой, — начал он, обращаясь к Фиете.

Она степенно кивнула в знак согласия.

— Я антрополог…

— Кто?

Молодой человек улыбнулся.

— Я изучаю людей.

— Изучаете людей? — недоверчиво повторила Фиета.

— Я нарочно приехал сюда из Англии, чтобы изучать цветных. Я хочу написать о них книгу.

Фиета покосилась на молодого человека: не вздумал ли он смеяться над нею? Белые не пишут книг о цветных.

— А зачем? — подозрительно спросила она.

— Затем, что чем больше знаешь о людях, тем лучше.

Фиета заговорила с Мейбл на африкаанс. Мейбл что-то ответила ей.

— Она спрашивает, любите ли вы ее, — сказала Фиета, повернувшись к англичанину.

— Выслушайте меня внимательно, Фиета. Скажите ей, что я так ее люблю, как свою сестру, которая живет в Англии. И еще скажите ей, что хотя я сегодня уезжаю отсюда, но я всегда буду ее помнить.

— Вы уезжаете? — переспросила Фиета.

— Да. Завтра я уже должен сесть на пароход. Скажите ей про мою любовь и про то, что я уезжаю.

Фиета принялась объяснять подробно и многословно. Мейбл заволновалась. Слезы опять заволокли ей глаза. Она стиснула руки и прижала их к груди. Когда Фиета кончила говорить, она схватила ее за плечи.

— Фиета, Фиета, скажи ему, что я хочу ехать с ним. Скажи, что я буду хорошей, буду много работать. Скажи, что я умею вкусно стряпать. Ты ведь знаешь. Я буду стирать на него и на его сестру. Ты знаешь, как я хорошо стираю. Уговори его, чтобы он взял меня с собой. Прошу тебя, Фиета. Уговори его…

Фиета посмотрела на нее теплым, сочувственным взглядом.

— Мейбл, девочка моя, — сказала она с материнской нежностью. — Ты его очень любишь?

— Да, да! Я его люблю! Скажи ему, что я очень скоро всему научусь. Я буду усердно учиться, стану такая же образованная, как Ленни, и буду говорить с ним на его языке, я тоже буду говорить по-английски, как он. Только пусть он возьмет меня с собой, скажи ему, Фиета!

— Он не может, Мейбл. У него в Англии жена и двое детей. Он не может взять тебя с собой.

Мейбл судорожно глотнула. Острая боль сжала ей сердце. Так велика была эта боль, что даже слезы высохли у нее на глазах.

— Я ей сказала, что у вас есть жена и двое детей и поэтому ей нельзя ехать с вами, — объяснила Фиета молодому человеку. — Она говорит, что вы должны взять ее с собой, потому что вы добрый. Она говорит, что будет работать для вас. Вот я и придумала про жену и детей.

Молодой человек сжал кулаки и отвернулся:

— Скажите Мейбл, что мне пора.

Фиета перевела его слова. Мейбл взглянула на него.

— Как вас зовут?

— Тони… Прощай, Мейбл.

Мейбл торопливо шепнула что-то Фиете и отвернулась.

— Она просит, чтобы вы поцеловали ее…

Тони наклонился и поцеловал Мейбл в губы. Мейбл выпрыгнула из машины и побежала, вся в слезах. Фиета пожала протянутую ей руку Тони.

— Прощайте, Фиета.

— Прощайте, Тони. Мейбл любит белых… А я их хорошо знаю, и я их ненавижу… Прощайте.

Она пошла за Мейбл.

Маленькая машина покатила по дороге, оставляя за собой облако пыли.

Раскаленное солнце свершало свой неотвратимый путь. Во всем мире люди продолжали заниматься своими делами.

В Кейптауне.

В Йоханнесбурге.

В Претории.

В Южной Африке.

На всем африканском материке.

И на всех других материках.

Во всем мире происходило одно и то же. Люди занимались своим делом. Только время не везде было одно и то же. И день не везде был один и тот же. И люди не везде были одинакового цвета. И солнце, быть может, не везде палило так жарко. Но всюду каждый был занят своим делом.

И жители обеих долин — той, где лежал Стиллевельд, и той, где лежал крааль Мако, — все занимались своими делами.

Только для одной Мейбл все кончилось с отъездом ее белого друга.

Она сидела с Фиетой на гребне холма над Стиллевельдом. Фиета молча смотрела на нее, чувствуя свое бессилие. Чем она могла нарушить оцепенение, сковавшее Мейбл всю, с ног до головы?

— Поплачь, Мейбл, — проговорила Фиета. — Тебе станет легче. Сердце не так будет болеть.

Внизу, в долине, старухи копошились на своих крошечных песчаных участках в надежде взрастить что-нибудь для пропитания семьи. И маленькие, пузатые ребятишки, превозмогая голод и сонливость, слушали Ленни, объяснявшего им азбуку.

— Горе не нужно душить в себе, Мейбл, — тихо говорила Фиета. — Нехорошо это. Поверь мне. Я знаю. И у меня было горе, Мейбл. Вот Сэм иногда теряет рассудок. А знаешь, отчего? Оттого, что он слишком много старается задушить в себе. Не надо, Мейбл. Ты знаешь, я ведь очень люблю Сэма. Так что и я несчастлива, как ты.

Но Мейбл ее не слыхала.

Внизу, в долине, старый лавочник отвешивал на пенни маисовой муки тетке Сусанне, муж которой три года назад оставил ее с пятью ребятами, а сам уехал в Кейптаун; теперь она умирала от туберкулеза, и ее глаза неестественно ярко горели на исхудалом лице. Старик подкинул ей лишнюю горсть муки. Пятеро детей, и это — вся их пища. У него было тяжело на сердце: гадко все-таки быть лавочником.

Исаак смотрел на отца и на эту уже полумертвую цветную женщину взглядом, который был стар, как мир.

На Большой улице в грязи и песке копошились двое голых цветных малышей с землистыми, бескровными личиками и с ними худая, как скелет, собака, та самая, что выла по ночам.

Фиета начинала терять мужество. Лицо у Мейбл за эти полчаса стало совсем старое. Старое и измученное. Как у старухи, которая устала жить. Фиета взяла ее за плечо и встряхнула.

— Пора идти домой, — сказал Фиета. — Я пойду с тобой. Матери мы скажем, что тебе нездоровится. А потом я схожу в Большой дом и скажу им, что ты захворала.

Мейбл ничего не ответила. Фиета встала и отошла на несколько шагов, потом оглянулась. Мейбл сидела все в той же позе.

Фиета остановилась и стала думать.

Вдруг круто повернувшись, она решительно подошла к Мейбл, нагнулась, ухватила ее спереди за платье и рывком подняла на ноги. Мейбл пошатнулась. Тогда Фиета ударила ее по лицу.

Мейбл не устояла на ногах и повалилась. Но Фиета снова с силой подняла ее и, держа левой рукой за платье, правой стала бить по лицу.

Пустой, остекленевший взгляд Мейбл оживился. В нем отразилась боль.

Фиета, размахнувшись, ударила еще раз. В углу рта у Мейбл показалась кровь.

И вдруг Мейбл заплакала. Тогда Фиета оттолкнула ее, и она упала на землю.

Она плакала все громче, все отчаянней, она кричала от боли. Ее пальцы царапали землю, цеплялись за чахлую траву.

— Вот, вот. Плачь, глупая девчонка, — приговаривала Фиета. У нее самой по щекам текли слезы.