О, погреб памяти! Я в нем

Давно уж не был. Я многому сегодня разучился и разучен.

Согнем рост лет

И смугло двинемся с огнем.

Медведь от свечи бросится во след,

Собакой ляжет, скучен,

Тулуп оденет иночий,

Он тень от свечи иначе.

[Я и тень моя вдвоем]

Бросим взоры в водоем.

В ту таинственную жуть

Сладко взоры окунуть.

Вас ли оплакивать мне,

Руку держа на ремне.

Мне, кому шлем на стене

В воздухе душных гробов

Скован [на кузне] из мхов.

Но на грусть мою внезапную

Только черной свечкой капну я.

Золотой и острый шлем

[Точно] луковица нем.

Встанет он, как знак вопроса,

Над челом великоросса.

Полночный шорох

Стоит во взорах.

Спросить ли мне вас, люди, что вы,

Думая, мня о бывалом?

А вместе со мною готовы

Идти по духовным подвалам?

Орел, клювом бровь возьми,

Лоб морщинами надми,

Рот усмешкою сожми!

С незнакомыми людьми

Я сошел на дно ступенек,

И Гапон – мой современник.

Он друзьями был задушен,

Мертвым строкам не послушен.

Тот священник, тело скорчив,

Замолчал, быв разговорчив.

Перья их без передышки

Записные чертят книжки.

И поспешно невпопад

Им дает чернила ад.

Резкий в прописи скачок,

У друзей ищи крючок!

В их глазах читай: быть может,

Уж последний вечер прожит.

Итак, подвал… Отнюдь не тот,

Где родич волка щерит рот,

А внизу стоят передники,

Там и ты, и собеседники,

Где славу с грязного крыльца

Взирают маски наглеца,

И где с предутренней пощечиною

Прославлен сумрак позолоченный.

Порой лицо весельем пьяно,

И круль ворон грохочет рьяно.

Я там бывал. Зачем, зачем? – меня вы спросите.

Чтобы пробор вам закивал,

Ему едва зрачки вы скосите.

Была там часто в лицах новость,

На взорах жила нездоровость.

Навек расстаться с ней обеты

Иль буду завтра здесь. Приметы:

Кто хочет рано поседеть,

Да утра должен в ней сидеть.

[А вот тот стол, сижу там я

И славой потные друзья.]

Пронес бы Пушкин сам глаз темных мглу,

Занявши в «Собаке» подоконник,

Узрел бы он: седой поклонник

Лежит ребенком на полу.

А над врагом, грозя уже трехногим стулом,

С своей ухваткой молодецкой,

Отец «Перуна», Городецкий

Дает леща щекам сутулым.

Воздушный обморок и ах,

Турчанки обморока шали,

Стучит кулак в воротниках,

Соседи слабо не дышали.

А «будем как солнце», на ножках качаясь,

Ушел, в королевстве отчаясь,

И на лице его печать

О том, что здесь лучше б молчать.

С своей бородой золотой

Он ставит точку с запятой.

Тогда мы, ближнее любя,

Бросали ставку на себя.

Раскрыта дверь. Как паровоз,

Дохнули полночь и мороз.

Глубокий двор. Уже тулуп

Звенит, громыхая ключом.

Там веселятся люди – глуп,

Кому не все лишь нипочем.

Итак, в подвале моей души

Мой скудный светоч не туши.

На дланях чьих итог мозоль

Позднее скажет: ты король.

В зеленой чарке королеву

Найдя, вернется он к напеву.

Но мы бывали там, зане

Красивы трупы на стене.

Одежд небесные цвета!

Не те лета, страна не та!

Пусть воротники воздушны и стоячи,

Помяты вожжами от клячи.

Не то цветок, не то кистень

Бросал на все кудряво тень.

Старея над головоломкой

Вопроса сложного порой,

Столкнетесь с чванной незнакомкой,

Трусишка разум за горой.

Скрытый черных кружев складкой

Водопад слетает гладкий.

И нежных ручек худоба.

Склоняя: я раба, раба,

Обвила кружева скоба.

А воздух черный, теневой

Обвеян умной синевой

Иначе пустенькой беседы,

Не без притязаний на победы.

Сей головастик сажи белой

Метели узкой утюга,

Кичась, сидит, бросая смело

Паза на гордого врага,

Летит усталый к небу вздох,

Кипит жемчужной змейкой пена,

Сукна сверкает черный мох,

Шипит багряное полено.

И битвой горлам серебристым,

Покрытый слабою бумагой,

Шипит стакан, наполнен истым

Безумьем песни. Пей, отвага!

О, люди, люди, я вчера

Вернул волшебный скрип пера.

Как много отдал я приказов

Всегда без подписи моей

Внимали им Нева и Азов,

Но доброхотно без цепей.

Теперь даем приказ вселенной

То делать ей, что та захочет,

Я буду длить обыкновенный

Сон, пусть мне жребий ножик точит,

Пусть горло им уже щекочет.

Так я <нрзб.> откровенный.