13 Есть масти грубые лжецов, Для них ты то Олег и Вещий, То ты в толпе из тех ецов, Кто здесь не вхожи: слишком вещи. Журчит багровый уголек, Он слезка солнечной судьбы. И по-немецки пел кулек: Я есмь, я есмь, я был. Из храма Мы вынем р и вставим ель. Для хлама Нужный свиристель. В его груди оставив коготь, Мы больше его не будем трогать. К нему не ведаю вражды, Мне чувства темные чужды. 14 Сюда нередко вхож и част Пястецкий или просто Пяст. В его убогую суму Бессмертье бросим и ему, Хотя (Державина сюда!) Река времен не терпит льда. Я в настроеньи Святослава Сюда вошел кудрями желтый. Сказал согнутый грузом его нрава Я самому себе: тяжел ты. Число сословий я умножил, Назвав людей духовной чернию; И тем удобно потревожил Досуг собрания вечерний. А впрочем, впрочем взятки прочь, Я к милосердию охочь. Здесь чепуху, там мелют вздор, Звенит прибор, блестит пробор. Да, видя плащ простолюдина, Не верят серому холсту, Когда с угрозой господина Вершками мерит он версту. Его сияющие латы, Порой блеснув через прореху, Сулят отпор надежный смеху И мщеньем требуют отплаты. Так просто он бесспорно мой. А утром, утром путь домой. 15 Чернеет камень, покрытый пухом, Из камня сосны начеку. И к молний звонкому звонку Ночной извозчик чуток ухом. В простынях льда Пятно зеленое. Мы навсегда В тебя влюбленные. И утро освещало медность небес. А в спутнице бедность – не бес. С суровоусой страны входы Изящновыйного моста, И солнце в венке непогоды Сюда наклоняет уста. Прекрасен избранный из ста, Он на могилу свежевскопанную. На книгу, пальцами растрепанную, Лицом усталым пусть походит, В нем есть то, что нами водит. Зелен и кругол Искусства храм. Оскомин угол. Живу я там. 16 Забыв вселенную, живем мы, Воюя с властью вещества, Полны охальства и истомы, В могучих латах озорства. Утратил вожжи над собой Я в этот год, забывши, кто я. Но поздно, поздно бить отбой, Пускай прикроют песни Ноя. Носатый бес отворит двери, И вас засыпет град вопросов. Отвечу я: по крайней мере, Я буду с ней обутым в осень. Устало я уж в кресло сел, А бес расспросом беспокоил, Права быть глупостью присвоил И тем порядком надоел. Я со стены письма Филонова Смотрю, как конь усталый, до конца. И много муки в письме у оного, В глазах у конского лица. Свирепый конь белком желтеет, И мрак залитый им густеет, С нечеловеческою мукой На полотне тяжелом, грубом Согбенный будущей наукой Дает привет тяжелый губам. 17 Листок немецкий проворно тычет Мне носатая. Проклятый год! Чугунный рок рожденных кличет Для этих сплетен и невзгод. Решетки окон. Златовеет Живот чудовища соседнего. Мороз был умным, он умеет Бельмо соткать в глазу последнего Еще не мертвого окна Узором снежным волокна. Но что ж, довольно на сегодня, Был гроба сводом этот сводня. Пока, пока же помолчим, Позднее в крышку застучим. Порой под низкой крышкой гроба Твердим упорно: о, зазноба! 18 Из глыб мычания Скуем кумиры. В стенах молчания Прорубим дыры. Узнайте, дети, чей призыв И вечно юн, и вечно жив. Я был березой, у которой Порезом ранен был висок. Сойдя своей походкой скорой, Ты принесла зимой цветок. 19 Хвалебных слов ты недостойна, От глаз до ног ты вся позор, Но взята страстью ты спокойна И дышит зноем влажный взор. Пожимаешься ты телом, И, крадучись точно кошка, Ты глядишь по оголтелым Стенам, позже на окошко. И я острее длинной бритвы Порежу тихие молитвы, Скажу на слезы: это рок, Чтоб был, как бритва, я жесток. Чету народов, как щенят, В уме бросая в водоем, Туда иду, куда клонят Меня слова «тебя поем». Для догадок: На лесть я падок. Породе русской вернуть язык Такой, Чтоб соловьиный свист и мык Текли там полною рекой. О, колос, падай! Падать сладко. Гафиза, жизни мудреца, Здесь черноснежная разгадка С небрежной правдою лица. Высшеучебные парнишки Ее зовут Мария Мнишка. 20 Сижу я, обувью ворча, Часы приема у врача. Там травоядная столовая Для посетителей соловая. Моих медведей берлога близко К подолу снежных облаков. Взлетел наверх; висит записка: «О, доро… мой… сию… готов». О, трепет пальцев, беглый стук И треск, как будто в печке пламенный, И лоск знакомых [красных] рук, И ступки стан изящно-каменный. Тростник иль мыслящая печь, И страсть ты тоже печка только. Она, чтоб ляхов гнев навлечь, Она немного тоже полька. Я <между подданных> устал, у повелителя сосну, В повиновении лишь нега. Так ищет верную сосну В полете птица до ночлега. Струею рабской я плесну, Чтоб был потоптан грязью снег. Но что ж! С чела моего снята хмара Тем долгим месяцем угара. Чуть-чуть свою утратил совесть, Зато есть чем заполнить повесть. Мыча, как слон, али чирикая, Здравствуй, здравствуй, я великое. Из руд возможного упорной киркою Я книгу прошлого запачкал, чиркая, Хотя здесь, может, дед Платон Нашел бы целым свой закон. Не поединком беспокоясь. Своею шашкою кичась, Заткнув и Пушкина за пояс, Вошел я к вам сюда сейчас. В тот месяц был сапог дыряв, И мне грозило наводнение, И я, надежду потеряв, Шептал: дружок, не озорничай, На службе будь людских приличий! Я город опишу таким: [он], как заноза, Вошел в то место, где Спиноза Когда-то жил, как в сумке двуутробки. На бой! За мной, созвучия! Не будьте робки! Итак, подвала опишем точно обстановку. Воображенье, брось винтовку! У птиц умирающих, Навеки пристреленных, Взял в долг тот художник суровые глаза, От пыли щеткой мягкой вытер, И их повез с собою в Питер. Подруга, ступка, стрекоза, Лепешки мяты и сырок, И чайник вместо самовара, Небрежных к утвари урок, В углу пивных сосудов пара. Ту ночь провел я до утра. У этих двух, зачем – не знаю, Была беседа их пестра. Валежник ищет так костра. Присохла в нем душа сквозная. Но между ищущих огня Ищите, люди, и меня. Звонок. Кивок. А, это вы? Поклон рассерженный. А, это вы? Привет воздержанный. Я был в немилости тогда, Того достигнув без труда. И вот вошел отменно сух, Я был тогда отважней мух. Священной жертвою полену Придвинусь к теплому колену. Ты снова бросил на весы Уж лысый меч своей красы. Идут толпой седые мысли. И я застыл весь серый в кресле. Ответьте мне: зачем я сер? Бывал ли до меня пример. Белели волосы, как лен, Глаза же острые чернели. Ужель перед зеркалом трудно Ресниц подчеркнуть серебро? Как в море горящее судно Возникло прямое перо. Вот образцы моих острот: Я близоруких спелый рот. Теперь на Каспии, тогда же Чужой невольник на продаже. Уста и мышцы расхвалив, Стояли около друзья, Как мать богатыря. Порою с хохотом слюнявым Из лести ткали мне ковер. Пока же личиком смазливым Звала езиня у озер. И, как ночные мотыльки, Просили некоторые встречи, Но крыльев смяты лепестки! И ясны прежние предтечи. Да, в этот дом, высокий и тяжелый, Входил я часто невеселый. На копьях сил умри, зима, Была тех дней моя мечта. Но все же я скажу без шуток, Зачем же истину скрывать, Одетый, трое целых суток, Я не покидывал кровать. В бессильной злобе только вскакивая, Недели ревности оплакивая. А между тем, мертвец зеленый Стоял в углу красноречиво. Его родитель воспаленный, Узрев певца, изрек: и пива. Как умно шамкали враги, Они жевали сапоги, Его приятели-покойники Взирали умно из холстов. Как полотенце рукомойника Из кружев ободы перстов. Весенний хлыст развесист ивы. Слеза? Серебряный пушок. И встречи первые бурливы, Еще рассудок-пастушок. Видали: хищная ворона Порой несет в когтях ягненка? Вой пастуховский, бивень звона. А рядом бьется с клячей конка. Да на чумной растут заразе Молочно-сизые цветы, Вбирая в хобот воли грязи По длани [рока я и ты]. Горячий жар слов подкупал Ее несвязанные речи. Но мака я не узнавал Сквозь лихорадку (ум овечий). А между тем, его зерном Питался часто перед сном. Как в невод бились зерна мака В концы ручейные очей. Она сотрудник гайдамака И верит в силу «я» лучей. . . . . . . . . . . . . . . . И сил могучих полна и эта Лысокурая моя. Частушка ей сейчас пропета. Тебе свою сальную шкуру Тигрица-столица несет, А ей белокурый понуро В созвездиях место дает. Неситесь песни о скитальцах, Стучите кости на узких пальцах, И громко ревите слова моряков Сквозь бурю, за волны до тех облаков. Перевернув зарницы выси И отделившись легче мыси, Не знаю, мертв я иль живой, Сейчас поверю я, что вы Прилипните к потолку главой Одной работой своей воли. Гребя веслом, везет проказа Ушкуй задумчивых пьянчуг. За денщикова бровью глаза Проходит дым, огонь и юг. И дым закутает нас дымкой, Как чайка синяя носясь, А муж томительной ужимкой Посмотрит, веком вбок косясь. В какой серый мрачный гроб Замкнуты сизой клетки здания. А в песне море и озноб И трепет ночью мироздания, И клекот белого орлана, И чаек хохот или плач. О, водопадный хрип горлана! Душа летела, как Кивач. Славное море, священный Байкал Тот выход песни замыкал. |
