Чтоб прервать своего фронтового друга, извиняюще улыбающийся Холодилин пустил над столом в бреющий полет расправленную ладонь, словно крыло, присвистнул и поднес к усам граненый стакан. Только не стал пить, сначала сказал:

— Зацепил немец нашу Россию за главный нерв. Мы б тогда на чем угодно!.. Как били!.. — задумался сурово, пожевал капусту. — Ну, за всех вас! Будьте! — просветлел лицом.

Незаметно как, они перешли к обыденному.

— Постой! — перевоплотился в обличителя Кузьма Никодимыч.

— Ты, выходит, обзавелся?.. Женщина при тебе? Сам видел!

Ксения Васильевна посмотрела на Холодилина, любопытствуя: откажется — нет?

«Он не признал ее?» — не поверил Холодилин и подмигнул весело, слишком даже. Почувствовал, что фальшивит:

— Куда б я от любви скрылся? Не смог!

Войдя в раж, Кузьма Никодимыч погрозил пальцем:

— Сам небось бежал за ней, заворачивал к себе. Наобещал всяких благ. Так ведь? — по-свойски подтянул к себе Плюхина.

«Или… что-то не так? Показывает выдержку? — поразился Холодилин, помня, что его женщина заходила за скальный выступ почти у самого «Тафуина». — Мол, скоро в рейс, к чему ворошить старое? Эх, Кузьма Никодимыч, я словно вор перед тобой!» Сразу поведал о том, как в конце войны очутился в Праге:

— Гляжу, кто-то бронзовый. Ниже, на постаменте, славянская вязь: «Правда хороша для каждого человека». Сворачиваю с панели, потому что чувствую, мне интересно. Задираю голову. Того, кто бросился в глаза, принял за старшего. Возле него в таком же одеянии, только, кажется, поменьше ростом, еще насчитал сколько-то. А рядом сновали машины. Стою. Вскоре меня один взял под руку, раскрыл свой портмоне. В нем красные ряды. Все по десять крон, новые. Как из банка. «Что вы? К чему мне они?» — Посмотрел я, куда можно уйти. Он — штатский, выговорил тогда с акцентом: «Нэ главное. Понимаешь?» Сразу подсунул диплом. Я едва разобрал по-ихнему: «Ин-же-нер». Проявил свою вежливость: «Рад за вас. Хорошо». Он точно так же, как в первый раз. «Нэ главное». Я плечами вот так. Никак не мог сообразить, чего ко мне прилип. А сам слежу за ним. Вынимает передо мной паспорт: «Цивильная квартира!» — «Прекрасно!» А у него что-то вроде сострадания на лице. «Нэ главное». Потом потащил к собору, двуглавый такой там есть, вполне, может, пресвятой девы Марии. В нем, в цокольной части, кованый железный барельеф: женщина, наполовину укрытая распущенной косой. «Ну и что? — думаю. — Нашел чем удивить!» Ах, дело в том, что тринадцатый век. В двадцатом не хуже! «Главное», — за всех изваянных проповедников сказал незнакомец. Я поверил. Так-то…

— Старшему помощнику-у… — занудливо позвал из динамика капитан, и Плюхин привстал. За ним у Ксении Васильевны тоже нашлось какое-то заделье, она так же, как Плюхин, ушла из Назаровой каюты — боком, за спинками кресел.

Сколько-то времени Холодилин не знал, что делать. Затем потянулся к спирту, отдавая себе отчет в том, что хватит, вкусил до верхнего предела. Его привлек сверхзвуковик под плафоном. Улыбнулся ему. Только не так, как хотел вначале. Выдавил после долгого молчания:

— У тебя-то теперь как?

Кузьма Никодимыч тоже вроде застрял в чем-то вязком.

— Не обижаюсь, всем взяла моя вторая жена, — ответил чуть ли не безголосо. — Есть общие дети. Ничего, грех жаловаться — приветливые: «Папочка, мамочка». Только все с той — не проходит! — сравниваю. К тому же Венка!..

— Он не где-нибудь! В океане — на большой воде… — утешающе сказал Холодилин.

Кузьме Никодимычу пришлось признать, что люди на «Тафуине» как везде. А работа ни на какую не походит. Она забирает все время. Кто-нибудь затеет свару. А что дальше-то? Всем не до нее. Недосуг.

Как издали прислушивался к нему Холодилин. Он помнил про евпаторскую беду Расторгуевых.

«Выскочила за тебя и не знаю как», — сказанула первая жена Кузьмы Никодимыча, когда он выяснял, почему она от него отказалась. Ко всему уставилась ему в глаза, будто ничего дурного тогда, в прошлом, себе не позволила. А ведь с кем-то сойтись без любви — это же будет какая жизнь? Вроде обмена собственного тела на что-то: на жилье, на еду.

С леденящим спокойствием она сказала: «Ошиблась. С кем не бывает?», а потом, уже вроде оправданной, вытворяла что хотела.

Первая жена еще упрекала Кузьму Никодимыча: «Ты один виноват во всем: зачем меня увлек? Не стала бы твоей, так знаешь какого бы отхватила!»

— У тебя есть? — наклонил Расторгуев свой стакан. — Зачем добру пропадать? Допьем!

— Кузя!.. — перехватил бутылку Холодилин, предчувствуя, что не удержится, предложит непотребное. — Кузьма… А не остаться ли тебе у меня? Здесь — во. Я когда выхожу на берег, всякий раз плечам знаешь как просторно.

Чтобы открыть иллюминатор, Кузьме Никодимычу понадобилось не только отвести держатели. Взялся за опущенную по-штормовому задрайку, вырезанную из стали по размеру круглого стекла. Переспросил:

— Приволье?

— Кузьма!.. — словно призвал к порядку Холодилин.

— А Венка-то тут же, со мной, — гордо сказал Кузьма Никодимыч. — Может, кликну? Увидишь: он больше меня вымахал.

Разумеется, что Венка, кто б еще выведал, что декабрист Кондратий Рылеев тоже бороздил Тихий, не раз падал под ударами уилливо — чудовищного ветра Аляски, на острове Ситки заложил верфь.

— А как называется коробочка с насосами? — устыдил он рулевого Николая, не столь видного без стилизованной бороды. — Гляди, среди ржавчины: «Кондратий».

— Ну-ка! — высунулся над бортом Варламов Спиридон.

К нему присоединился Бавин.

Венка смотрел в оба: остерегался попасться матери. Как только опустела дорога в гору, отправился к своему тайнику. Нащупал банку с кузбасслаком и кисть. Перемахнул за борт поставленного на прикол «Кондратия Рылеева», по цепи спустился на висящий якорь и занес руку.

Боцман не успел угнаться за ним. Слез с «Тафуина», сказал:

— Не там, вообще-то, полагается…

Венке пришлось изобразить непонимающего: о чем ты толкуешь, реликвия старого флота?

— Вижу, собрался обновить имя. Надо выше…

Они быстро управились бы с реставрацией. Появился посыльный первого помощника:

— Где наш историк?

Он наметил вдоль проведенной черты: КОНДРАТИЙ. «Значит, мать… — сказал про себя. — Она меня затребовала. Обязательно заведет, когда и что отец сделал будто не по совести. Попреков не переслушать!»

— Постой! Кузьма Никодимыч! Я же видел твоего парня. На «Амурске»?.. — Холодилин вроде разочаровался. Пожелал, чтобы Венка подтвердил это тотчас же и плеснул в фужер взрослую норму.

— Осилишь?

Венка так оглянулся, вроде действительно где-то таилась опасность. А Кузьма Никодимыч подумал: «Не может без моего разрешения».

Со стаканом в руке Холодилин, стараясь не качаться, смущенный, наблюдал за обрадованным Кузьмой Никодимычем, снова подошел к нему, чтоб заключить еще раз в объятья… Ему все же шло быть под хмельком.

— Вениамин Кузьмич! — сказал и жестко, и как самый близкий человек.

Венка только чуть сузил глаза: не глухой, слышу! Подошел к Холодилину, стараясь скрыть тревогу за отца: «Как переживет, если все-таки случится это, столкнется где-нибудь с матерью? Что же мне-то тогда? Ничего на ум не приходит!»

— С Кузьмой Никодимычем!.. — гордо произнес Холодилин. — С ним мы столько фронтовых сухарей разломили пополам. А ты той же крови и духа. Наш! Помни это.

Кузьма Никодимыч улыбался Холодилину почти заискивающе — так показалось Венке. Смотрел на Венку как никогда раньше. Словно на сына-новобранца. Вверял его своему испытанному боевому командиру, очень уважаемому, и был готов помочь им обоим в чем угодно, только б они ладили.. Он еще никому не рассказывал про генеральский обход в госпитале, потому не сразу решил, с чего ловчей начать.

— Только услышал я со своей койки шумок… Сразу дверь нашей палаты открылась до последнего предела: генерал! «Где? Какой?» — приподнялся таким образом, на одном локте. Боком ко мне стояла лечащая врач, отчитывалась. Прошептала: «У этого, — на меня, — контузия, не может разговаривать». По губам понял.