Перед уходом второй подвахты кто-то излишне энергично, не заботясь, как выйдет, крест-накрест перечеркнул цифру 804 и вывел выше ее свинцовыми белилами: 812.
Что это означало? Увеличивалась выработка? Ничего не выяснив, третья подвахта на всякий случай отправила в трюм еще больше замороженной рыбы, восемьсот двадцать ящиков.
Седьмой вал
1
Всю ночь перед Новым годом старший механик Ершилов не мог уснуть. То комкал подушку, то натягивал на уши одеяло.
— Ну что мне далось?.. Не все ли равно, чьи слова?.. А тем не менее. Эти… «Чтобы стать самим собой, надо забыть с е б я!» Они от первого помощника?.. Впрочем, не в том дело. К чему, чтобы Зельцеров вокруг меня таким образом?.. Надо знать только свое. Как начальнику рации. Потому ему куда с добром… А я чего захотел? — сказал измученно и брезгливо, видя себя сбоку колышущимся, как студень.
Уже начала отодвигаться от иллюминаторов тьма. Он покрепче смежил веки и перевернулся на живот. Попробовал обмануть себя — вообразил, что находился на возвышенности, возле старинного заброшенного замка. Обошел его, принялся заделывать брешь.
— Кто еще, кроме меня, с Зельцеровым?.. Эх! — Поднатужился, чтобы подкатить камни. Оказалось, что они заслоняли собой кран-балку, повисшую над трапом в твиндек. Только-только поправил потолочные прокопченные плахи, как перед ним будто снова все сошлись сделать ее: Бавин вымеривал швеллерное железо, Серега варил стыки труб, Венка «освежал» нарезку болтов, Назар встряхивал связку гаек, выискивая подходящую по размеру. Это ничуть, ни на мгновение не заслонило никак не смягченное замечание Плюхина о том, что в группе «духов» никто не ввел нормирования труда, из-за чего до пуска подъемного механизма все еще далеко.
Ершилов лег на спину, открыл глаза. Услышал слава Димы, что эстрада оборудована в столовой…
«Таков канун Нового года, — зафиксировал Назар, ощущая, что справится с любым затруднением. — Что же я все еще торчу здесь?..»
В свою каюту первый помощник заскочил, как от погони шалунов-друзей. На абажуре настольной лампы, на ясеневой крепко сколоченной загородке для графина с парой граненых стаканов лежали, как случайно забытые, клочки ваты… «Ксении Васильевны работа!..»
Назар посмотрел повыше. С высоты белого эмалевого подволока на первую страничку отрывного календаря снижался деревянный маленький сверхзвуковик. («От кого стало известно в экипаже, что я служил в авиаполку? От Димы?») Под откинутыми к хвосту бритвенными крыльями самолета-молнии висели авиачасы. («У кого они нашлись? Никогда не видел!») Не черном циферблате фосфоресцировала предупреждающая строгая дюжина букв: «В р е м я в п о л е т е».
«Никогда не думал, какой я… Выходит вот… могу себя поздравить. Счастливый, коль не сам по себе». — Назар мысленно проговорил то, что недавно сказал ему Дима. Сызнова среди цифр, тоже фосфоресцирующих, прочел: «В р е м я в п о л е т е». Подтвердил: «Это верно схвачено вами, друзья!» Спустился в рыбцех, к твиндеку, ни на что не глядя, как перед прыжком в небо. Куртку, нитяные перчатки — все натянул на ходу.
— Ты по какому праву здесь один? — в стиле завзятого распекателя постращал Игнатича.
— Как никогда потрудились! — ответил тот, словно дал излиться своей наивысшей удовлетворенности, и добавил: — Пусть маленько побудут наверху… Подышат.
Назар аккуратно и решительно сдвинул с наручных часов обшлаг. Время в самом деле летело!
— Заметь, уже девятнадцать сорок три. С двадцати всем вахтам рыбной фабрики отбой. — Полез с гаечным ключом в отверстие, чтобы нащупать у основания кран-балки крепежный болт.
Степенный Игнатич излучал всегдашнее добродушие. Ласково пошлепал избавительницу от переноски рыбной муки на себе, успокоил:
— А уже все. — Последнее слово он произнес сердито.
— Как?.. А это, по-твоему, что? Скажешь, не хлябает? Сойдет? — учинил спрос Назар.
Игнатичу потупиться бы и помолчать, а он, боясь не сказать то, что казалось ему страшней всего («Может, ты взаправду хочешь уличить меня, что недобросовестный, я же все равно на тебя не обижусь, потому что кто мы с тобой?.. Не в одной упряжке?»), пододвинулся к Назару:
— Не знаешь, почему так? Мы в чем-то «за», а тем не менее на самом-то деле… упрямцы какие-то, у нас все выходит наоборот.
Назар вгляделся в Игнатича, посмеиваясь, с укором: мелешь, мол, чепуху как будто. Проверил, нельзя ли еще довернуть контргайку. А Игнатич подгреб к себе плоскогубцы, автогенный резак, зубило. Затем, оглядев в смене обработчиков тех, кто переносил «гофру», уронил руки и признался:
— Какое-то слишком замысловатое таинство в том, как ведут себя люди. Один я ни за что не вникну.
«Угостились наши… — подумал Назар о том, как разошлось по рукам шампанское. — Среди комсостава кое-кто со мной вместе только до известного времени… Под влиянием Зубакина. Тогда ж, в его кабинете, что было-то?.. Потом… Что-нибудь еще случится, возможно. Я уже не смогу ничего, не осуществлю никакого маневра… Повернут куда не надо, останусь точно Робинзон Крузо, в одиночестве.
Тут Игнатич приблизился к Назару чуть не вплотную и, не поворачивая голову, взглянул, не наблюдал ли кто за ними.
— Вся наша головка сговорилась… Отсидится, не пойдет на Новый год. Тем самым… Соображаешь? Не то что, досадят… Тебе будет хуже, — сказал огорченно, приглушенным голосом.
Назар схватил Игнатича за ворот. Потом взялся за свою левую скулу — на ней, у крепко сжатых пальцев, побелели суставы: «Собственники! С каким норовом! Хотят забрать все свое, до последней бутылки — или ничего им не надо!»
— Не осчастливят своим присутствием!.. — проговорил, не смея до конца поверить, что будет так. — Игнатич! — снова привлек к себе предсудкома. — Налицо!.. Нашкодили матросы. Прости, вытянули. Да что! Выжрали свою долю, как самые последние… Так их за это… всего лишить? Оставить без праздника? Мы, не падкие на выпивку, в состоянии эйфории… станем веселиться, черт бы все побрал, хотя он ни при чем. Петь и плясать. А они — как? Будут за дверью? Чем займутся? Что с к а ж у т? Если мы действительно порядочные, к о л л е к т и в и с т ы… нельзя этого допустить! Не по-человечески.
— Не по два же раза их приглашать! Много чести! Не придут — хрен с ними.
Это Назар принял без каких-либо оговорок, сказал себе: «Ладно!» А сам тотчас же обвел ищущим и гневным взглядом твиндек.
Наборный механизм телефона отсчитал три цифры. Назар назвал капитана:
— Анатолий Иванович!.. («Как ты отнесешься к акции комсостава? Куда повернешь? Мне это надо… не затем, чтобы учесть. Я решился — и будь что будет».) Ну да, — и прискорбно, и неуверенно сказал Назар в телефонную трубку. — В общем-то понятно, кому сейчас нужны эксцессы. Не Лето, хоть тоже способен колобродить. Зельцерову со старшим механиком. Только им. Чтобы у тебя появилось кое-что… Смог бы создать на меня приказ. — Сразу попробовал решить задачу: «Отчего у Зубакина опять такой задор? Может, Нонна не отвергла его домогательств? Или — так тоже вполне — любит, когда все вокруг него закручено до последней степени и бурлит, как за бортом».
— Вдвоем с тобой разопьем! — вожделенно сказал Зубакин. — Или мы, как эти… изболели, совсем уже никуда, немощные?
«Такие штрихи к внутреннему портрету! — ничуть не огорчился Назар. — Философ Диоген любил сидеть в бочке, большую часть жизни провел в ней. А Зубакин все время отдает лодке, так сказать, соответственно специфическим мокрым условиям. К тому же перепады…» Сказал ошалело:
— Оно бы, конечно, можно! — Тотчас неестественно слабо засмеялся. Затем вроде бы понял, какой у них разговор: — Выхлещем! Попируем!.. — Ничуть не обрадовался. А как хотел всегда-всегда общий воз тащить с капитаном «двойной тягой». Тогда б никто не вздумал уходить в сторону от общих интересов.
В забывчивости, что ли, Зубакин чуть не извинился перед своим первым:
