Лето заботился не выдать, что совсем уже изнемог. Старался выбрать куль по силам, чуть не пританцовывал перед ним, хватал за торчащие вроде ушей углы, подтягивал к себе, к ногам. А потом отпыхивался. Бавин же сам, один, тот куль брал в охапку, подбрасывал на колене повыше и взваливал на кого-нибудь, успевая направить куда следовало.

Лето скис сразу после отхода. Дело в том, что его жена весьма недурно пела в самодеятельном кружке Дома рыбаков. Общительные парни в джинсах записали ее на пленку для передачи в программе «Тихий океан». Бавин не обошел это, быстренько известил: «Причина и следствие: если она поет — он плачет»…

Назар приостановился возле стояка-пиллерса у рыбного бункера. Качнулся, упал на него — чуть не размазал ухо, как масло, по шершавой стенке. Хорошо, что успел укрыться кулем.

«Ты обязан во что бы то ни стало… — заставил себя выстоять, все вынести. — Сил у людей уже никаких, у них одно желание не потерять свою марку, не отстать от тебя. Скорей налаживайся, пока никто не видел. Так только можно подсобить им».

Он действовал независимо от Зубакина, чуть ли не против него: в неукротимой неистовости утверждал себя во имя будущего. А если рассудить, шел за Зубакиным, хоть не выносил его.

«Только никого не подбадривай! — предостерег себя. — Вообще, будто никого нет рядом с тобой».

Раздерганный, чуть ли не до дна развороченный океан налазил устало на полубак, едва переваливал через фальшборт, тяжелющими кусками, как нарезанный, плюхал на палубу, отчего «Тафуин», дрожа, сползал в ближайшие рытвины, а Зубакин в муторном напряженном полумраке ходовой рубки хватался за край бортового иллюминатора. Он задал своим работягам-мыслям нужное ему направление и ждал, с чем они придут, — определял, что стоило принять из безусловно достоверного, а чему устроить проверку. Как бы выметывал сети и заученно подтягивал их, все более убеждаясь в том, что удача не тут, совсем в другой глубине, до нее надо еще дойти…

Мог ли Зубакин не считаться с тем, что уже больше двух недель попадалось только никому не нужное, непромышленное «зверье»: морские лисицы, тигры-полосатики, еще не зарегистрированные учеными «драконы», а также иглокожие?..

Наибольшая часть производственной команды, то есть обработчики, а также добытчики, успели отоспаться, все обсудить на много дней вперед и располнеть. Чтобы они не брались подсчитывать, сколько потеряли времени за так и не выясняли между собой отношения, боцман, следующий своим правилам, так же упрямо, с утра загружал всех работой («Выходите швабрить, шабрить, суричить!»), а под вечер как сменщику передавал свой контингент Назару («Будьте милостивы, прочтите лекцию или еще что по вашему усмотрению, вам видней, лишь бы до отхода ко сну ни у кого не нашлось ни одной свободной минуты»).

Плюхин не мог выполнить задания первого помощника — рассказать экипажу об Аляске.

«У меня, в моем распоряжении только она… — Оттолкнул от себя лоцию в пурпурном переплете. — Что, что в ней?» «На Аляске зарождается цунами…» А кому это не известно? Или тут же, через четыре страницы, о водотрясении… Впрочем, нет. О нем-то как раз стоит. Наскочив на него, суда как бы садятся на мель и разъезжаются по швам от фальшборта до киля.

Про атмосферное давление тоже будет не лишне. Оно меняется так часто и резко, что за ним не поспевает барометр. Точно известно, еще со времен колонизации Аляски русскими промышленниками: завезенные сюда собаки не могут выжить. Невозможна собачья жизнь. А каково людям?..

О золотой лихорадке теперь уже нечего… О ней все сказано. Желтого металла добыто на шестьсот миллионов долларов. А шуму-то было! Нефть на Аляске — да. Она потянет. Как-никак десять процентов нефтяных запасов США».

Флегматик по природе, Плюхин не заламывал руки — только поугрюмел, предвидя, ч т о  и  к а к  ему скажет Назар. Он зашел только полистать морской словарь? Как бы не так!..

К тому времени Назар пообтерся, усвоил: Зубакин — рыбак, каких раз-два и обчелся, а Плюхин так себе, не умел брать рыбу, хотя у одного диплом мореходного училища и у другого того же самого, Находкинского, с гарпунными пушками, нацеленными в середину мыса Астафьева.

«Ладно, — переключился на траление Плюхин, — не получается у меня как надо — пусть! А камни? Почему они попадают только одному мне? Нет, я нисколько не преувеличиваю».

— Просветите меня… — попросил Назар. — Как так? Где ни кинет Зубакин трал и — есть!.. Вытаскивает — полней некуда, до самого зева. Я не знаю… Что-то иррациональное как будто.

— Это уже через край, товарищ первый помощник! — Плюхин, толстоватый для своих лет, с многими складками под подбородком, посмотрел на лоцию, будто сожалея, что расстанется с ней. Затем приложил руку к груди, ближе к больно сдавленному сердцу, представляя Зубакина в рубке, его время от времени озаряемое экраном испитое лицо, к тому же словно побеленное. Потому не сразу разгладил перед собой чистый лист бумаги и путано, с отступлениями вводил в таинства заходов на окуней. Назар кивал:

— Я усвоил это. — И только для себя: «С теорией у него как будто неплохо».

А старпом Плюхин посмотрел на кранец за бортовыми иллюминаторами, помеченный именем разбазаренной баркентины «Секстан», все больше терзаясь от того, как, будучи курсантом, опоздал вернуться вместе с Зельцеровым и Бавиным из увольнения. Прыгнул тогда на входной трап и закрутил головой: на ком сине-белая повязка, кто дневалит?

Утром перед строем Венка доложил старшему дежурному, в то время выпускнику училища Зубакину, что все в порядке, никаких происшествий. А все знали, что он задолженник, за ложь мог поплатиться как никто.

— Ты, может, что-нибудь запамятовал?

По тому, к а к  это сказал Зубакин, каждый почувствовал, что запираться дальше нет смысла.

Первым повинился Бавин, за ним Зельцеров. А Плюхин будто проглотил язык.

Сначала Венку только отстранили от вахты…

— «Секстан», — произнес Плюхин, не совладал с собой. «Се…» — прочел первые буквы, с разрывами, какие обычны для напечатанных по трафарету… Помня, что Зубакин уже извелся в ходовой рубке, а на экране не появилось ни одной хоть что-то стоящей засветки — скрылись окуни, он сказал, что о Зубакине мало кто знает.

— Столько о нем всякого противоречивого!.. — перебил Назар, спросил, находился ли Плюхин на «Тафуине», когда из совместного отдыха с коллективом плавбазы «Чавыча» ничего не вышло.

— К чему все?

Выговорил это Плюхин через силу, глухо. Только приподнялся — глаза его сами впились в ту же белую россыпь: «Секстан».

«Не хочет! — подумал Назар. — Вроде сам тоже не очень». Наклонил голову и, как всегда, когда нервничал, скрестил на груди руки.

— Куда б я делся! — словно попросил снисхождения Плюхин. — Меня позвали… любой бы на моем месте…

— Участвовали же в разборе?

Что колотило Плюхина сильней: или давнишняя вина перед Венкой, или океанские камни в трале? Ничего он не мог разобрать. «Если бы я перед строем сказал, как было!.. Так, мол, и так. Опоздал из увольнения на берег. Не уложился. Тогда было проще!» Бичевал себя, не надеясь, что со временем забудется, из-за кого отчислили Венку из училища.

Назар хотел спросить старпома бесстрастно. Приготовил фразу. А получилось иначе. Стала явной его злость на Зубакина:

— У вас ничего против него не нашлось? Отбило память? Только из-за этого?

Не видел бы лучше Плюхин первого помощника. Без того переживал. Заглянул в носовой иллюминатор.

«Все пасуют перед Зубакиным по привычке, можно сказать», — запечалился Назар. Тоже посмотрел в иллюминатор.

К якорной лебедке пробрался боцман. Взмахнул брезентом. Плюхин сколько-то времени следил, что под ним окажется. Сказал:

— Мы ни при чем. Сильная личность!..

Такое желание свалить все на одного человека вызвало в Назаре протест:

— Тогда — кто вы? Не стыдно за себя? («Зубакин действительно властвует над всеми. Что хочет…») — Назар не устоял на месте, шагнул к двери и быстро, как на выстрел, повернулся.