Бич-Раз подкинул вопрос Плюхину об Аляске — быть ли ей снова нашей?

Среди «духов», или машинной команды, кто-то подтолкнул Венку: поднимись, скажи!

Плюхин молчал. Протянул кулак по губам.

— Ну, чего ты? — спросил у Венки Ершилов. — Покажь, что в машинной все хоть куда. Или не так? Брешу?

Венка насильно улыбнулся Плюхину и заговорил как бы сам с собой:

— Переговоры о продаже Аляски тянулись тринадцать лет… Они наверняка ничем бы не кончились, если бы не Англия. Наш царь-батюшка струхнул: не отобрала бы она нашу землю без торгов, поскольку заправляла коалицией государств-победительниц. Не забыли, поди, про севастопольскую страду. Русские только отбивались. Тогда же Прайс, английский адмирал, привел целую эскадру к Аваче. Для устрашения.

Выручил он Плюхина, выудил из приложения к «Иркутским епархиальным ведомостям» что понадобилось. Вскоре все увидели: Венка полез к себе в карман, зашуршала вынутая бумага с чернильными пометками «от» и «до».

— Перепечатка из «Нью-Йорк таймс». «Формальная передача русско-американских владений Соединенным Штатам проходила 26 сентября по старому стилю. Русское правительство представлял капитан Пестряков, а Соединенные Штаты — генерал-майор Руссо. В три часа пополудни батальон войск Соединенных Штатов под командой майора Вуда выстроился в линию перед домом правителя колонии. В половине четвертого собралась большая толпа. Русский флаг, по-видимому, не хотел спускаться — зацепился за шест и остался на высоте около сорока футов от земли. Когда к нему полезли три матроса, взыграл ветер. «Как уполномоченный императора Российского, — взял под козырек капитан Пестряков, — я передаю вам территорию Русской Америки…» Он говорил негромко. Так что его слышали только правитель колонии князь Максютов, американский генерал Дэвис, капитан Кусколь. Княгиня плакала».

С тех пор после каждого ужина сразу же начиналось собеседование. Штурман крестиком отмечал место на карте: «Мы находимся….» За ним кто-нибудь знакомил с частью затраверзной суши.

На «Тафуине» придерживались численника. Когда заносило в западное полушарие, вычитали день, в восточном — прибавляли. Потом сбились, счет времени пошел в тоннах: сколько рыбы пропускала морозилка, имеющая определенное ограничение. Океан не знал, что есть субботы, воскресенья и праздники, выполнял свой план на валу, а рыболовы точно так же — свой.

Через трое суток, что ли, когда на транспортерную ленту носового трюма с чьего-то плеча лег последний ящик с замороженной рыбой, в каюту Назара влетел Игнатич, спросил, как занимающегося не тем, чем нужно:

— Сидите? Читаете?

— А собственно, что случилось? Кончилась забивка трюма? Пора на перегруз?

Разве так можно? Игнатич упер руки в бока, чуть откачнулся, словно сожалея, что первый помощник стал как все. Надо поднимать людям тонус, он же вроде заурядного производственника печется только о конечных результатах. Не хочет знать, чем обусловлен подъем производства.

— Идемте со мной, — сказал, не обещая добра.

В столовой, на экране, сплошь белые березы бежали мимо скачущей тройки гнедых, во взвихренном клубящемся снегу часто мелькали лохматые ноги, появлялась заиндевелая дуга, захлебывался колокольчик, струился след кованых саней, и все, что находилось рядом, хотело, чтобы русское веселье никогда не кончалось.

В первом ряду, как обычно, лежали, заранее, еще до сеанса, прихватив с собой подушку. С ней, в зависимости от того, какой студии крутили фильм, случалось, засыпали.

«В лёже, где же еще Кузьма Никодимыч? Там его место, нигде больше не выносит болтанку», — подумал Назар и разглядел его: «Сидит!» Поискал руку Игнатича, сжал ее:

— За этим вы звали меня? Чтобы я сам увидел? Спасибо!

Сзади кто-то потребовал пригнуться. Игнатич увлек за собой Назара к переборке со стендом рационализаторов, оформленным Нонной в три цвета, сказал, будто стоило торопиться:

— Молодец он!

Конечно! Не забыл про сына, подставил под его судьбу собственные руки, не раздумывая, чем все может кончиться.

Совсем по-новому, с затаенной грустью Назар посмотрел на капитана. Таким Зубакин сам себя сделал. Прагматик, наверно. Только поэтому он ничего не разглядел в безумной и естественной решимости Кузьмы Никодимыча войти в океан, тихий только летом, может быть, всего с месяц-полтора.

А что, разве много похожих на него отцов?

Он, румяный оттого, что всласть наработался, в синей сатиновой робе, в сапогах на неистираемой подошве, подтянул тонкие тросы с петлями на концах — подхваты, выпустил их из рук, на что промысловая палуба не отозвалась, потому что она, покрытая деревом, успела изрядно намокнуть. На нее с разбегу прыгнул Бич-Два — брызги полетели во все стороны.

— Запарились! — крикнул Ершилову. Тотчас впопыхах схватил крюк троса, не глядя завел его себе за спину, ринулся с ним вдоль вытащенного полного трала, готовый, если что задержит, «пойти на циркуляцию», то есть повернуться, а потом дернуть изо всей силы.

Наконец Ершилов, стесняясь своего трудолюбия, распрямился, не без труда расправил плечи. Как раз тогда натянутый Бичом-Два трос не очень больно подсек под колени Назара: поторопил его на пути к промысловому мостику.

Вдыхая полной грудью, Ершилов развернулся к трапу, не спеша поднялся на три-четыре ступеньки и обернулся.

Вид оттуда был исключительный, про это Назар уже знал. Рядом за бортом сеялась колючая снежная крупа — солнечный свет пробивал ее с зюйда. В стылой водной глади, вблизи высоченной каменной дуги с оголенными выступами, широкими припорошенными расщелинами и редкими деревцами-уродцами, возле зализанного прибоями песчаника собралась на отстой океанская сельдь. Не то что кишмя кишела, подпертая снизу множеством себе подобных, она кое-где не могла заглубиться, билась и прискакивала, распертая изнутри нагульным жиром, с густо-синей, плоской, как обушок, спинкой.

А с веста, из-за серого галечника, к ней, преднерестовой, двигалась точно такая же сельдь, толкала к ставным неводам местных колхозов, под хлесткие гребные винты мэрээсок — на одну неподатливую темную тучу налезала другая, еще побольше.

Для «Тафуина» отпала необходимость пробиваться и поворачивать. Облегченный, без бобинцев, трал бледной узкой полоской бесшумно катился по маслянисто блещущему стальному слипу, ниспадал с него и тут же становился наполненно круглым до хвоста-кутца с завязанным отверстием.

Экипаж брал реванш за тряские, мало что принесшие дни. Все трудились. С Бича-Раз, возведенного в сан добытчика, лил пот — такой же пересоленный, как ручей из-под мокрой траловой мотни.

В рыбцехе упоенный работой рулевой с бородой викинга грохнул к ногам своего напарника Назара новенькое оцинкованное ведро: мой надежный товарищ в походе за три моря, ты тоже запалился, как я. На, пей!

Очень вовремя! Назар поспешил опустить голову, чтобы скрыть, как встретил сочувствие. Сразу отер иссушенные жаром губы, отхлебнул через край, мельком увидел в покачивающейся воде свое отражение. «Ого, что со мной!.. Как исхудал-то. Смотреть не на что».

Не дальше чем в пяти футах от него вместе с транспортерной лентой, громоздясь над ней, неслись членистые, не совсем обособленные, блещущие перламутром сельдяные острова.

«Что нацепил наш незадачливый фирмач?.. — Разглядел среди бегающих обработчиков ноги Зельцерова. — Что у него за… обувь? Самошитые сандалии? А в чем уверяет мастера, никак не разберу. Ах, морозим не столько! Способность камеры больше. Жмет на Игнатича: требует поднажать».

Перед вечерним чаем Назар прямо с фабрики, в чем был — в берете на стриженой голове, в топорщащейся синей сатиновой куртке, с подоткнутым фартуком — ввалился в спальный уют Зубакина, измученный неотступной мыслью. Он сразу изложил бы все, если бы за портьерами не полилась, не заквохтала, булькая, вода. Это Нонна освобождала графин.