Только один Варламов Спиридон остался замкнуто-серьезным. В два приема глубоко запахнул полы суконного бушлата, потеребил нижнюю пуговицу и сказал:

— А скучища здесь все-таки! Что смотреть-то Холодилину? Одни сны?

— Ну! — не согласился с ним рулевой Николай, — Гляди: баба спускается. Что тебе королева! Не где-то, в самом Питере отхватил ее старый хрен. Там только такие.

Небезучастный ко всему Серега, вроде стесненный, наклонил голову, стараясь никому не помешать, прошептал на ухо Кузьме Никодимычу:

— В Питере, то есть в Петропавловске, по-нашему. — Тотчас удивился: «Венка скорчился. А из-за чего?»

Серега думал о Кузьме Никодимыче, поднятом на ноги всеобщим участием: «Стонем, что дети связывают нас по рукам и ногам. А они же подсобляют нам, если разобраться-то. Не хотели бы мы что-то делать, а приходится. Иногда будто так надо, вполне нормально. Как удовольствие — связанные с ними тяготы».

Начальственно уверенный Холодилин ступил на трап. Сразу же шум с ботдека так же, как взлетал, стек вниз, на промысловую палубу, занял весь ют.

В Венке все сопротивлялось признать сходство между той женщиной, что гонялась за «Тафуином» в Олюторке, и этой, шедшей за Холодилиным, как в неволю. Снова сощурил веки.

Она разглядела его, что ли? Будто наткнулась на преграду.

Берег — вот он, рукой подать. Можно побегать по камням, а также, если никого близко не будет, припасть все равно к какому дереву, погладить на нем кору, провести растопыренной пятерней по верху травы, услышать какую-нибудь пичугу или хотя бы поглядеть, как она возится, зачерпнуть побольше земли, иначе же не убедиться, что у ней тот же запах. А Назар еще не натешился, усиливал в себе предвкушение перед встречей со всем тем, что никак не противопоставлено океану, а является дополнением к нему, как небо.

Приоткрылась дверь.

— Вы думаете: это кто? Другой кто-нибудь? Нет, все я. Как, очень надоел вам? — скучно сказал Кузьма Никодимыч.

Кого не принимал Назар радушно?

— Вы чего? Вздумали!.. — заругался. — Мы с вами, надеюсь, не в тех отношениях, — протянул Кузьме Никодимычу обе руки.

Кузьма Никодимыч будто получил избавление. Сияющий, прошел, выбрал, в какое кресло сесть, сказал:

— Я ничего. Подожду. — Потом облокотился о стол. Начал садиться удобней — носками задел за что-то скользкое, мягкое. Всполошился: — Это кто у вас? Случайно, не кальмар? — Сразу вцепился в подлокотники и поджал под себя ноги.

Назар покосился на Кузьму Никодимыча. Открыл платяной шкаф, подтвердил:

— Он. — Потащил к себе таз из-под письменного стола. — Нет, нету его. А куда?.. — хотел сказать о головоногом «делся» и полез к паровой грелке, в затененный угол.

Кузьма Никодимыч следил за первым помощником, еще больше приподнял ноги и попросил прощение за сына:

— Взбрело ему сняться на память со срамотой в обнимку! Для Зои, разумеется.

Вскоре Назар встал, отряхнулся. Рассказал, как Венка и Никанов притащились к нему с огромнейшим живым кальмаром. Положили его на палубу. Он подтянул щупальца, хвост. На том возня с кальмаром не закончилась. Венка сгонял за тазом. Налил в него забортную воду…

— Да? — не совсем поверил Кузьма Никодимыч. — Подумать только, вы и этот змей-горыныч спали в одной каюте! А если бы он присосался к вам?.. Пожалуй б, задушил?

Другой бы кто-нибудь посмеялся над неосведомленностью Кузьмы Никодимыча, Назар сдержался.

— Погодите, — предупредил Кузьма Никодимыч. Тотчас вытянул шею, локти отвел от туловища, весь побагровел — сделался под цвет линолеума на палубе. — Нашел! Ах он какой! Под ковер забрался!.. Тоже теперь коричневый.

Уже не помышляя погулять отдельно от всех, Назар взял одно ближайшее щупальце кальмара, накрутил его на руку, как веревку, и потянул к себе.

— Зубы у него есть? — присел рядом Кузьма Никодимыч.

— Проверьте-ка сами.

— Ведь задержу вас. Неудобно. А?

Кузьме Никодимычу потребовался карандаш: не решился исследовать рот моллюска голой рукой. Выдвинул ящик письменного стола. Еще один.

В каюту Назара вошел Плюхин, не узнал Кузьму Никодимыча со спины. Сказал про чернила:

— Хватился, от них ничего не осталось. Ни капли. Я говорю…

Позади него в дверном проеме громоздился мужчина в брезентовой, не новой и не очень поношенной накидке поверх белой армейской шубы, трогал у себя взлохмаченную бороду и щурил чуть раскосые дружелюбные глаза.

Как нарочно, разговор у Назара, Плюхина и Холодилина не клеился. Чего-то им не хватало.

Все сели.

«Холодилин? — задумался, ушел в былое Кузьма Никодимыч. — После ранения я вернулся в часть, как все. Руки-ноги у меня гнулись. Только слух никак не возвращался. Потому мой командир затруднялся, к чему такого пристроить? А мне давно приглянулись двукрылки. Маленькие, юркие — они всегда летали вроде подсобных. На пробу: что получится?»

— Не запомнили вы, мил человек, Расторгуева? Не вывозили его в войну на ПО-2? — страдальчески, с усмешкой непростительно обойденного родственника обратился он какое-то время спустя к Холодилину.

— Бомбардир?.. — вскочил Холодилин. — А как же! Так это… ты? — Раскачал Кузьму Никодимыча за плечи. — Здоров! Где свидеться-то нам привелось! Батюшки-светы! Кузьма, а как по отчеству… дай самому припомнить, еще не совсем — не отказывает мне память! Никодимыч!.. Каково?

На переборке, в штормовой полочке, звякнул графин, — так крепко обнялись Кузьма Никодимыч и Холодилин, стиснули друг друга, заколотили ладонями по спинам.

— А я приглядываюсь с одного бока — он! — полез в карман за платком Кузьма Никодимыч. — С другого — еще больше того. Охо-хо! Значит, в бухту загнала тебя жизнь-то? Сюда? Далеко!

— Получается так. Без обману.

— А давно?

— Уже годиков двадцать с гаком.

Смекнув, что к чему, Назар спятился к двери, вышел, разыскал врача:

— Ксения Васильевна! Вы же не израсходовали весь дезинфицирующий материал. Во как он нужен. Срочно.

Приблизиться к медицинскому спирту кок никому не позволил, сам собственноручно развел его в колбе точно по географической широте, на пятьдесят два градуса. Выставил к главному угощению нарезанный по-ресторанному хлеб, обжаренные в сливочном масле крабы, к ним — гору тресковой печени, соленую лососину, холодец из львиных ластов под колечками репчатого лука, палтусовы звенья из холодной ухи, вполне содержательный набор блюд из селедки и десерт. Места для торта тут же, среди еды, не нашлось — его Ксения Васильевна поставила, как украшение, на книжный шкаф.

Сдвинули граненые стаканы фронтовики не только ради однажды заведенного обычая чокаться, а с горделивым сознанием, что они есть, выдержали на своем участке натиск врага, не драпанули от него.

— По одной, что ли? — будто вправду заколебался Василий Кузьмич.

— Да, так надо. Полагается. Что ж, — в тон ему изобразил пренеприятную обреченность Кузьма Никодимыч. Он раскраснелся. — Подумать только, на чем против немца поднялись! На обыкновенной перкали! Разве это пустяк? Я подкатывал бомбы под себя вроде наседки. К ногам. Под колени. Обкладывался ими. А потом бросал собственными руками. Самому не верится. Точно у другого такое было, не у меня.

Менее хмельной Холодилин повел головой, будто осуждал: к чему это? Можно о чем-нибудь другом. В нынешней жизни тоже всего предостаточно. А Кузьма Никодимыч смотрел не на него — на Назара, самого благодарного слушателя. Сказал, что в прифронтовой полосе за аэродром мог сойти какой-нибудь луг или поляна. Только начинало темнеть, они уже летели под-над лесом, вдоль просек.

— Точно говорю!.. — распалился Кузьма Никодимыч. Холодилин волновался не так, как он. В большей степени — по-сегодняшнему, скрыто. — У самой линии фронта мы снижались, подкрадывались к немецким позициям с выключенным мотором, — как чьему-то озорству удивлялся Кузьма Никодимыч. — Он, Кузьмич, направлял свою этажерку на вражьи окопы, а я уже, как положено, находился в полной боевой, вставал, насколько пускали меня привязные ремни, высматривал, где что. Нашумим с ним, бывало, за пехотный полк, может быть, потом скорей тикать обратно. Немцы в панике: ай-яй-яй! Откуда такое? Пускали ракеты, включали прожектора. А нам что оставалось? Только прижиматься к земле-матушке. Где встречался лес, мы за него…