Серега приоткрыл дверь.

Из всех кают повыскакивали «производственники».

— Венка тоже не усидел? — Серега поправил на себе стеганку.

— Там! — махнул вверх Кузьма Никодимыч.

Не только на главной палубе, наверху тоже, от кают-компании и до скамьи на шестьдесят четвертом шпангоуте, никто не замешкался. Навстречу Кузьме Никодимычу и Сереге слева рванули каюты «духов», а затем, заметно медленней, дальние.

Что там обычное домино, из синтетики — подделка под кость! Оно не выдерживало экстаза увлекающихся добытчиков, разлеталось на части. Боцман нарезал свое, фирменное. Из толстого алюминия. А поди ты, бросил его. Не посчитался с тем, что могло потеряться. Кузьма Никодимыч покачал головой.

Сзади кто-то споткнулся.

— В первый раз так!.. — только-то разобрал Серега из неоконченной фразы Кузьмы Никодимыча, подтолкнутого явно не туда. Не к выходу на промысловую палубу.

Кузьма Никодимыч обе руки прижал к переборке.

Перед ним в людском копошащемся месиве открылся просвет к двери столовой с откидным столиком. На нем («Как это допустил Игнатич? Уму непостижимо!») на самый край сместился аппарат «Украина», узкопленочный, еще теплый после прокрутки фильма. А он тоже никогда не оставался без присмотра!

Самая большая команда «Тафуина» вытянулась в развернутом строю вдоль ограждения правого борта. Господствующими высотами завладели неоспоримо заслуженные люди траловых вахт — добытчики, один другого крупней. За ними, а также внизу кое-как устроились люди помельче и уступчивей — обработчики. Они без всяких позволили электрикам, не относящимся к рыбцеху, потому вроде бы чужим, втиснуться там, где им захотелось. Не ворчали, когда Дима и весь табачного цвета, за недосугом не вылезший из робы утилизационщик потеснили их, продвигаясь от мачты дальше, до самых лееров. Покряхтели маленько — перестали.

В какую сторону ни вилял «Тафуин», никто не упускал из виду то, что ограничивало с запада шельфовую зону. Каждый поворачивался словно плавающий круг магнитного компаса, без опозданий.

Не так давно, после ночного чая, старший помощник Плюхин включал обзорный локатор только для Сереги. На экране сквозь неспокойно космическое появилось что-то предельно уменьшенное. Мертвенно-белый берег? Сопки? Теперь из дремучего тумана, из ноздреватых, наваленных на воду глыб начала угадываться, проступать, открываться взору она, уже без каких-либо натяжек натуральная Камчатка, для большинства в экипаже тэрра инкогнита.

Должно быть, антициклон пустился наперерез циклону, нависшему над южным полуокружием неба, потому что впереди, перед «Тафуином» легла рябь. Тотчас Серега, за ним Кузьма Никодимыч втиснулись в узость между Варламовым Спиридоном и Бичневым, навалились на верхнюю перекладину ограждения, выставили непривычные к безделью руки по самые локти, как за подарком. Туда, к приближающимся уступам, торчащим у входа в бухту. Все поизбило.

В виток океанского теплого воздуха влез клин берегового, как из ледяного дворца. Запахло рассветно молодым, входящим в силу мхом, а также еще чем-то. Может быть, каменным веком.

За кормой «Тафуина» поутих, а потом совсем опал пенный бугор, перестал воевать, отталкивать от себя блескучий эскорт вечно неспокойного пролива Унимак.

Край света белого! Ты остался таким, каким существовал еще задолго до нашей эры! На волнах, вольно ушедших дальше «Тафуина», сломались опрокинутые сопки с лежалым, уже спекшимся над стлаником снегом, изогнулись приспособленные к ветрам корявые лиственницы, упрятанные в ползучие кусты клочковатые, все в подпалинах поляны и сверкающие на них ручьи.

А какая установилась тишь! Легла всем на плечи…

Пока Серега с Кузьмой Никодимычем бегали одеться потеплей; пока только отдаленно напоминающий старшего помощника Плюхин пробирался на корму, по пути устроив не в меру строгий нагоняй рулевому Николаю за позабытую выброску — тонкую веревку с плетеной шишкой; пока боцман, чинно и важно священнодействуя, срывал брезент с якорной лебедки и ладил якорную цепь; пока назначенные на швартовку лучшие матросы встали вдоль борта, — вытянутые в воде отражения каменно неподвижных вершин исполнили перед «Тафуином» танец встречи и распрямились повдоль него, как простертые дружественные руки. Это тотчас же отозвалось в лирически настроенном Игнатиче. Он, когда «Тафуин» стал сдавать назад, кормой к скальному обрыву с причалом-пароходом под ним, почувствовал, что правда: океан наша общая колыбель, все мы из него на две трети и всегда, таким образом, с ним, однако для жизни больше подходит земля, замечательная уже тем, что не качается.

— О! — словно всерьез изнемог Венка и, сгорая от нетерпения найти вокруг себя тех, кто тоже смог увидеть на «пароходе», в четверти кабельтового от «Тафуина», Холодилина Василия Кузьмича, вскричал громче: — Там он, смотрите — у кнехт! Все такой же, старый пират!

— Э-ээ! — под такой крик закрутилась шапка Никанова. — Что, не узнаешь?

— Убавь громкость, — Зельцеров отодвинулся и потряс головой, как оглушенный.

— Для Холодилина мы такой торт испекли — лучше нигде не сыскать, — похвастал кок. — Зайдет к нам, приосанится и, будьте уверены, поднесем ему то, что сближает. А потом он заведет про бои на Втором Прибалтийском: «Сколько сделал боевых вылетов, другому за всю жизнь семечек не перещелкать».

— «Амурск», «Секстан», — как в первый раз читал на обрубленном корпусе парохода автографы Венка. Он или намеренно выкладывался, чтобы снискать всеобщую любовь, или находился во власти порыва, спешил всем поведать о том, что считал захватывающе интересным. — «Лена» — это плавбаза. Она тоже заходила сюда за водой. А хорошей швартовки у ней не получилось. Лопнул прижимный шпринг, концом задел водолея, и его, как былинку, с борта… Кувырк!

— Не сгинул? Живой? — словно закадычного друга окликнул Василия Кузьмича Бичнев.

— Мы решили: выздоровеет Холодилин, подастся на Большую землю. — Ни на миг не остановился Венка. — А, нет. Зима же лютовала, могла трубы угробить. Он ходил, остукивал — какие они? Сливал воду. Потому что совестливый прежде всего.

— Тут дорога-то от избушки до вентилей. Другой нет, — не разделил Венкин восторг Ершилов.

— Что ты всегда так!.. — рассердились задние, за ограждением запасного навигационного локатора.

А Венка за Холодилиным, на тропке к ущелью, вмиг разглядел похожую на ту, с мэрээски, женщину в черном и как будто иссяк. Что с ним творилось, Бичнев не допытывался — тотчас же поспешил известить о том, с какой стороны открыл Холодилина:

— Я зазвал его к себе, когда все занялись кто чем. «Тебе, — сказал ему, — прямой смысл укочевать поближе к больнице, потому что не к лучшему ведь идет, стареешь, брат». — «Я с хворью не знаюсь, — сказал Холодилин. — Изнутри себя врачую медвежьей желчью, снаружи, от простуды либо еще от чего, гейзерами. Как на курорте».

Из всего экипажа на ботдеке отсутствовал один Лето. Кок полез поперек леера, обернулся, чтобы увидеть всех в лицо. «Где он?» Сказал:

— Игнатич! Тащи сюда второго штурмана. Пускай тоже полюбуется с нами. Красота, она ж для нас все равно что четырнадцатая зарплата.

«Или ему никто не передал, что у нас изящный досуг?» — расстроился Никанов. Загляделся на отдельно стоящую березку, сказал:

— Захотел бы он настроить свою любовь, я первый бы заступился бы за него, а то из-за шмоток страдает.

Кое-кто хмыкнул, когда Бавин подсказал выход для пускающихся по волнам:

— Нам женщин столько же положено, сколько отсеков «Тафуину». Если с какой что-либо произойдет… Получит пробоину, да. Так чтобы другие удержали на плаву. Не дали уйти на дно.

Ершилову показалось кстати ввернуть о себе:

— Перед поворотом домой я обязательно извещаю свою ровно на рупь. Жди и прочее. Когда пристану к берегу, она вся только для одного меня.

— Ты кончай! — разозлился измученный ревностью, неизвестно откуда возникший Лето.

— Нет, ты все же усвой, что заявляться домой без предупреждения нельзя. Выходит себе дороже, — сказал насмешливый и приятельский Зельцеров.