— Выпьем? — обратился к молодому поколению Холодилин. — А ты говори, — не попросил, а приказал смиренно умолкшему Кузьме Никодимычу.

— Генерал был медицинский, с узкими погонами… — сглотнул слюну Кузьма Никодимыч.

— Что ты, будто никак не насмелишься? — поощряюще возмутился Холодилин. — Давай вжарь, как приходилось в атаке.

…Потом на верхнем капитанском мостике Венка мог повторить то, что рассказал отец, чуть ли не слово в слово.

— Генерал начеркал на бумажке: «Семья есть?» Я ему показываю свои каракули: «В Евпатории». — «Не против, если отправим тебя туда с сопровождающим?»

Кузьма Никодимыч никогда не был таким, щадил Венку. А тогда забылся или что. Словно не владел собой — продолжал рассказывать о том, что не отболело:

— Выбежала жена на стук в двери, всплеснула руками. Мой сопровождающий, такой интеллигентный, из учителей, сразу ей дал понять, что я еще живой: «Видишь, что с твоим благоверным фашистское зверье наделало!» Она заревела надо мной, отчего я чуть не отсырел, обе руки положил на глаза.

С недельку прожил Кузьма Никодимыч дома, на другую перевалило. Увидел: то сделает жена, другое. Нередко в счет своего сна. И вроде через силу. Все задумывалась. Метнется за чем-нибудь и вдруг как запнется. А однажды набралась духу и подошла к изголовью, бух лицом на грудь. Плакала, убивалась: «Кузя, умница. Скружила с тобою будто. Света божьего не вижу. А ведь я еще молодая, на лице ни одной морщиночки, приглядись. Может, пожалеешь меня? Уедешь куда-нибудь? За сына пусть у тебя голова не болит. Он моя кровиночка, как-нибудь выкормлю».

Родные Кузьмы Никодимыча погибли в первый же год оккупации Киевщины. Его скрутила печаль. «Один я, как перст. Никому не нужен». А потом взял себя в руки, должно быть. Сказал: «Где мои, с кем воевал? Не может быть, чтобы они не приспособили меня к чему-нибудь?»

Кузьму Никодимыча увезли в Сибирь, в госпиталь хроников. Там сестра-кержачка не дала ему лежать, поставила на ноги и мало-помалу выучила говорить. Раскладывала перед ним картинки с буквами, приставала: «Тембр-то у тебя что надо. Почитай. Постараешься — Левитана за пояс заткнешь. Не страшно падать. Кто не падает? Страшнее вовремя не встать».

Сначала он одолел слоги, отдельные слова. Только когда нервничал, то заикался.

Какой-то командир, уже немолодой, по-отечески взял на себя беспокойство выхлопотать для него место в рентгенкабинете: помогать по электрической части.

Через год одумалась жена Кузьмы Никодимыча, собрала что требовалось для розысков.

— Кузя!.. — уже по-другому, испугалась за себя.

— Приехала?

Он вначале посчитал, что у нее от раскаяния брызнут слезы. Пригласил в сквер.

— Что с тобой? — кинулась она ему на шею.

Пусть поступает как любо! Простил Кузьма Никодимыч ее жестокость. Поднял с беседки кем-то оброненное «Расписание поездов». Погладил свою шею. «Картоха уже цвет набирает…» — проговорил будто для кого-то, заметив, что все, готов, скоро скажет: «Помочь тебе? Пожалуйста. Буду переводить. А никаких видов на меня больше не имей».

Когда случилось ей приехать на поезде навестить его еще, то обдуманно укорила за то, что Венка в отличие от своих сверстников «ни в чем не знал удержу». «Ходишь неплохо. Слух у тебя есть. Вполне как будто. Говоришь. А что по части сознания? Его вроде не шибко-то… Или совсем нет. Если не так, мстишь, то имей в виду: не мне одной, Венке — тоже. Совсем ни за что…»

В сини раннего вечера, из бушующего океана, с небольшого расстояния семафорила подводная лодка. Или звала к себе, или о чем-то извещала перед погружением на перископную глубину. Магниевые точки-тире видел и Венка на верхнем мостике, и Кузьма Никодимыч из каюты Назара.

— Что у вас тут такое? — сполз под стол предоставленный себе Холодилин. — Давно от себя отпинываю… — Отодвинул ковер в сторону: — Кальмар! Что, он у вас на салат?..

Еще не настала ночь. Камчатской родниковой воды «Тафуин» набрал по потребности, во все емкости. С первого оборота двигателя поразил над собой тишь. Весь поупружел. Повернул нос в океан, потому что только в нем в полной мере ощутил бы себя. Костистый в лопатках Зубакин упер бок в стойку рулевого. Словно никуда не стремился, ни к каким достижениям, решительно ни в чем.

В штурманской Плюхин придавил карту ничем не примечательным грузиком. Обыкновенным ограненным мраморным камнем.

Он сдал вахту. А поскольку начался отход, не смел никуда уйти, потому что мог понадобиться.

Командовал Лето, как обычно желая всем понравиться.

У кормы, из-под днища траулера, без разбега, сразу стремительно рванула ударенная винтом вода, образовались улова, они, шепелявя, понеслись к берегу и разбились о борт разавтографленного «Кондратия Рылеева».

В призрачном, зыбком полумраке ходовой рубки на виду оставался только один подсвеченный компас — белый горизонтальный круг. Назар думал о бывшей жене Кузьмы Никодимыча — матери Венки. Взглянул на черточки градуировки неподвижной компасной картушки. С этого началось его заблуждение насчет перемещения в пространстве. Вроде не «Тафуин» ложился на заданный Зубакиным курс. Он никуда не двигался — такое складывалось впечатление. Стоял и ждал, когда наша Земля, вернее сказать — Океания, повернется с северо-запада на юго-восток насколько полагалось, ни на десятую градуса меньше.

«Ничьи советы не приняла бы мать Венки тогда в Евпатории. Потому что… — Назар поостерегся обобщать. — Ум и чувства.. В каких соотношениях? Равны ли?»

Перед устойчивым, ни с какого борта не залитым «Тафуином» укрытый мглистым пологом океан остервенело кидался, на кого-то замахивался, падал и храпел. «Тафуин» остановился как бы в нерешительности. А у самого за кормой всплыл кипящий опупок, подтолкнул его: «На, получай то, чего ты хотел! Нечего!»

Где-то далеко, как на другой планете, из взорванных вод всходила перемешанная с золотом Аляска, а более вероятно, чем-то не сплошь забросанная луна. Причем будто специально для «Тафуина». А позади него, в беспросветно-черном, скакало светящееся окно горничной комнаты Холодилина.

«Тафуину» не хватило дизельной силы, к нему на нос влетело с треть океана. Сразу же огонек исчез. Его или закрыли высокие, чуть не под тучи ушедшие валы, или приняли в свой сонм далекие звезды.

На юте (на нем никогда не выключался дежурный свет), в тени от траловых досок, в столь позднее время кто-то вздумал испытать скрипку. Опять прикоснулся к струнам смычком. Тотчас звезды дружно, в том же порядке, в каком висели, посыпались за горизонт, сразу же — обратно и остановились, как застопоренные. Еще долго владело Назаром желание смотреть, куда они, словно в танце, переместятся.

На самом-то деле рядом с ним никого из людей не было, музыкального инструмента — тоже. Музыку делал деревянный, не очень удачно принайтованный, или закрепленный, трап.

Назар снова задрал голову. Звезды надежно держали небесную черноту. Как гвозди с затопленной «Паллады», полученные им в подарок перед отъездом из Амурска от совгаванских друзей Сашки Кытманова.

«Такая у меня ясность в голове, — подивился Назар. — Уже ступив на сходни, Холодилин обернулся, и я, его провожатый, остановился — ждал, что он скажет после фразы: «Не чинить никаких препятствий разводам».

Не такой пьяный Холодилин уносил с собой на берег обиду на Кузьму Никодимыча. В судьбе своего бомбардира он выделил не скитания по госпиталям, а постоянные, неотступные беспокойства, каким станет Венка, по сути-то второй эшелон фронтовой авиации.

Отлетал свое военлет. А в душе остался тем же, прежним. Не забыл директиву фашиста Розенберга, весь план «Ост», Мог процитировать кое-что. О кознях против нравственности русских. То, о чем он говорил Назару, касаясь Кузьмы Никодимыча и Венки, растеклось вширь…

Когда у людей нет настоящей любви, от сердца к сердцу, — для них в этом мире все пронзительно просто. Ни веры во что-то, никаких надежд — ничего святого. Лучшие лозунги остаются сами по себе, повисают в воздухе. Совершенно ни к чему уже сражаться насмерть или работать с подъемом. Превыше всего подъемные, только они. То есть деньги — не что иное, как дурная реальность.