За небольшое вознаграждение ему поручали также переписывать роли, он делал это с большой охотой и всегда в срок, что было весьма кстати, поскольку новые пьесы ставились чуть ли не через день. Он гордился тем, что первым знакомился с пьесой, но душа жаждала большего. И однажды ему крупно повезло.

Летом, когда граф по обыкновению возвращался в деревню, в свое имение, начались репетиции в его театре новой пьесы Я. Б. Княжнина «Несчастье от кареты». Щепкин отважился предложить себя как исполнителя на одну из ролей в этом спектакле, поскольку обнаружилась вакансия. Дело сладилось, и уже на следующий день он репетировал роль Филюнина, а после успешного дебюта сыграл Актера в «Опыте искусства», затем Степана-сбитенщика в «Сбитенщике», Инфанта в «Редкой вещи». Особенно удалась ему роль сбитенщика в комической опере Бюлана по пьесе Я. Б. Княжнина, одному из наиболее популярных произведений XVIII века, написанному под влиянием «Севильского цирюльника» Бомарше.

Степан-сбитенщик — это русский Фигаро, веселый, неунывающий, смекалистый малый с истинно народным характером. Ловко, с увлечением щепкинский сбитенщик вел незамысловатую интригу, весело распевал озорные куплеты, выставляя в самом невыгодном свете самодовольного купца, вознамерившегося жениться на своей юной воспитаннице с хорошим наследством и, благодаря ее положению, «достать офицерский или выше чин, чтобы ходить в шпаге с темляком и в шарфе». Спектакль зрителям понравился и благодаря его хорошему приему исполнялся более других. Запомнился и Щепкин. На следующее лето, когда граф вновь пожаловал в имение, юному артисту была поручена одна из главных ролей — Фомы в пьесе «Новое семейство», это была та самая пьеса, которую впервые увидел на сцене тогда семилетний мальчик и остался заколдованный театром на всю жизнь.

Успех на любительской сцене радовал, но это совсем не губернский театр, на сцену которого ему по-прежнему приходилось смотреть из оркестровой ямы либо из суфлерской будки. Но надежда взойти на театральные подмостки не покидала его ни на минуту, хотя дни шли, складываясь в обычные неприметные будни. И сколь бы длилось это время, если бы не…

Сколько артистов дал миру счастливый, ставший хрестоматийным, случай!.. Например, заболел исполнитель главной роли, спектакль под угрозой срыва и его заменяют другим актером, как правило, не известным публике. Сколько великих и обыкновенных мастеров начинали свой творческий путь в театре благодаря господину Случаю! Вот и Щепкин сподобился…

Актер, который должен был исполнять роль Андрея-почтаря в пьесе французского драматурга Мерсье «Зоа» (или как тогда писали «Зоя»), отнюдь не заболел, а прокутил в трактире все свои финансы и единственное платье, а поскольку и без того скромное жалованье, которое ему причиталось, он забрал вперед, то не имел возможности скоро выкупить свое немудреное имущество, без которого он, разумеется, не мог выйти в одном исподнем белье из своего вынужденного заточения на всеобщее обозрение курского населения. Помочь же ему в столь затруднительном положении никто из актеров не спешил по причине собственной бедности и безнадежности в обозримом будущем получить отданное в долг обратно.

Печальную эту историю Щепкин услышал в доме графа от ведущей актрисы Курского театра, известной в провинции Пелагеи Гавриловны Лыковой, чей бенефис столь нелепым образом оказался на грани срыва. Щепкин решил, что настал час действовать. В крайнем волнении он предложил Пелагее Гавриловне свои актерские услуги, заверив ее, что роль хорошо ему известна, что он не раз суфлировал спектакль.

— Да разве ты играл на сцене? — с недоверием спросила актриса.

— Помилуйте, много раз, в домашнем театре графа.

— Что же ты играл?

— …Фирюлина в «Несчастье от кареты» и даже Инфанта в «Редкой вещи», а в будущее лето буду играть Фому в «Новом семействе».

— Да как же, милый мой, — продолжала Лыкова, — ведь бенефис завтра; успеешь ли ты выучить роль?

— Не извольте беспокоиться, это для меня безделица, вот увидите.

Лыкова, скорее от отчаяния и безвыходности положения, нежели надеясь на успех, согласилась на этот риск.

Была назначена репетиция — первая репетиция Щепкина в настоящем, профессиональном театре, на той губернской сцене, о которой он тайно мечтал. Можно представить, с каким волнением он готовился к ней. Весь свой текст он знал наизусть, помнил и реплики других персонажей, продумал до мелочей, как вести себя на сцене, и задолго до назначенного срока собрался в театр. Правда, надлежало получить на отлучку разрешение у графа. Услышав просьбу юноши, граф одобрительно рассмеялся: «Браво, Миша, браво! Но смотри, не осрамись!» Графиня восприняла сообщение Щепкина более сдержанно, не преминув заметить, что теперь он будет не с таким старанием рисовать для нее узоры для вышивания, но юноша горячо заверил, что опасения ее напрасны. Будущий актер был благополучно отпущен в театр.

На репетиции, одобренный расположением к себе участников спектакля, Щепкин быстро справился с волнением, весь свой текст говорил бойко и вовремя, на сцене держался уверенно. Заслужил лишь одно замечание и все по поводу той же несчастной скороговорки. «Конечно, всякое твое слово слышно, — отметила после репетиции Пелагея Гавриловна, — но этой быстротой ты вредишь себе, душишь себя и потому, когда некоторым словам надо придать больше силы, ты их уже напрасно истратил».

Щепкин все воспринял и с усердием старался исправить свою речь. Уединившись, он снова и снова прочитывал свой текст, стараясь делать верные паузы, ударения, выделять голосом важные реплики.

И вот спектакль начался. Мало кто из зрителей знал, что в спектакле дебютант, настолько органично и профессионально он держался на сцене. Лишь румянец на щеках да некоторая суетливость в движениях выдавали волнение новичка. Он не помнил себя от радости и страха, что он играет рядом с известными в городе актерами, что на него смотрит почтенная публика и реагирует на все его реплики и действия на сцене. Ему казалось, что все внимание зрительного зала приковано лишь к нему, Андрею-почтарю.

Этот образ чем-то напоминал ему Степана-сбитенщика, такой же веселый, изворотливый и плутоватый, но благородный малый. По пьесе он слуга влюбленного в Зою молодого господина, который обводит вокруг пальца строгого и высокомерного отца девушки, преследующего влюбленных, и помогает молодым устроить свое счастье. Щепкин так естественно вошел в роль предприимчивого героя, что вскоре забыл и о своем волнении, и о зрителе, и о наставлениях, полученных на репетиции.

Спектакль прошел благополучно, и Щепкин был счастлив. «По окончании роли, — вспоминал он позднее, — я ушел под сцену и плакал от радости, как дитя». Актеры поздравляли его с успехом. Пелагея Гавриловна тоже похвалила его и поблагодарила за то, что так удачно выручил театр, а Барсов, присоединившись к поздравлениям, все же заметил: «Хорошо, а все-таки спешил говорить!»

Граф Волькенштейн, посетивший спектакль, одобрил: «Браво, Миша, браво!» и позволил поцеловать себе ручку. После чего в память о сем событии подарил ему трикотажный жилет и сверх того распорядился напоить чаем, что почиталось особой честью. Волькенштейну льстил успех своего подданного на губернской сцене, и он поощрял Щепкина, тем более что тот, подобно герою Бомарше, успевал исправно прислуживать хозяину и разучивать новые роли в театре.

«Разумеется, в достопамятный день представления «Зои», — писал по случаю 50-летия творческого пути Щепкина его современник, известный писатель и критик Сергей Тимофеевич Аксаков, — никто из окружающих Щепкина не подозревал в нем будущего славного актера, и всякий только посмеивался, глядя на его озабоченное лицо и важность, придаваемую им такому, по-видимому, пустому делу; но Щепкин чувствовал бессознательно, что роль почтаря Андрея решает его судьбу и определяет славную будущность».

Совсем не напрасно радовался безмерно семнадцатилетний Щепкин своему первому выступлению в профессиональном театре. Оно оказалось началом его большого творческого пути, первой успешной попыткой, пробой сил, ставшей его судьбой. Теперь ни о чем другом не мог помышлять юноша, сцена захватила его целиком и полностью. Совсем неспроста Владимир Алексеевич Гиляровский, знавший актерский мир не хуже знаменитой тогда Хитровки, напишет более чем через столетие, что в «старые времена не поступали в театр, а попадали, как попадают не в свой вагон, в тюрьму или под колеса поезда. А кто уж попал туда, там и оставался».