Это был один из особенно тяжелых периодов в жизни Шевченко.

Щепкин, «дорога жизни» которого, по его собственному признанию, тоже не была «выровнена обстоятельствами», почувствовал, через расстояния сердцем услышал, что друг остро нуждается в поддержке и участии. И, как это было не раз, махнув рукой на возможные для себя неприятности, отписал другу о своем намерении навестить его в вынужденном заточении.

А сам политический узник, не вполне веря в такую радость, заносит в свой дневник: «Как бы я счастлив был, если бы сбылось мое желание. Авось либо и сбудется… Старый друзяка пишет, что он приедет ко мне колядовать на праздник. Добрый, искренний друг! Он намерен подарить несколько спектаклей нижегородской публике. Какой великий праздничный подарок!.. Ах, как бы он хорошо сделал, если бы выехал!» В письме к Щепкину сообщил: «Сегодня был у меня Владимир Иванович Даль, я показал ему письмо твое. Низко кланяется тебе Вл. Ив. И сердечно просит не менять доброе намерение».

Намерение возрастало, а вот возможности подтаивали. В первом прошении на имя новгородского губернатора Муравьева Щепкину было отказано из-за высочайшего предписания о «воспрещении переписки и свидания» с Шевченко, находившимся под строгим полицейским надзором и домашним арестом. Щепкина отказ не останавливает, и он решается ехать в надежде на то, что личное знакомство с Муравьевым позволит ему на месте добиться разрешения на встречу с другом. И вот уже он устраивается в дрожках, с головой укрывшись в овчинный тулуп, и морозным декабрьским днем 1857 года на восьмом десятке лет отправляется в Нижний Новгород. Подтверждение о выезде ненамного опередило самого путника. Вопреки «воспрещению переписки» Шевченко получил эту весточку и не удержался от восторженного восклицания: «Как я счастлив этой нелицемерной дружбой! Немногим из нас бог посылает такую полную радость. И весьма, весьма немногие из людей, дожив до семидесяти лет, сохранили такую поэтическую свежесть сердца, как Михаил Семенович. Счастливый патриарх-артист!..»

Въезжал Щепкин в заснеженный ночной Нижний Новгород с нетерпением поскорее обнять друга, но впереди предстоял нелегкий разговор с генерал-губернатором. Согласие на встречу с ссыльным получено было не сразу и с оговорками. Генерал-губернатор не устоял перед обаянием артиста и разрешил свидание… с обязательным своим присутствием. И вот после одиннадцати лет разлуки Шевченко и Щепкин в объятиях друг друга «долго не могли сказать ни одного слова, слышались только судорожные рыдания». Генерал-губернатор был так ошеломлен и растроган увиденным, что уже не препятствовал больше их встречам. Добавим, что позднее он приложил немалые усилия к ходатайству Шевченко о разрешении на выезд из Нижнего Новгорода и содействовал «скорейшему разрешению его дела».

А тогда, в декабрьский день, Шевченко записал: «Праздникам праздник и торжество есть из торжеств. Встреча произошла 24 числа».

Отпаивая дорогого гостя крепким горячим чаем, Тарас Григорьевич не мог наглядеться на своего «давнего друже». А тот после долгого дорожного молчания, желая все высказать разом, с необыкновенной легкостью переходил, мешая русский язык с украинским, от последних московских новостей к сетованиям на дорожные неудобства, а от них к отцовским нравоучениям в связи со слухами о «безалаберном и нетрезвом существовании» Шевченко. Выслушав его оправдания, со словами: «Бог тебе судья!» — принимался выспрашивать о местном театре, о труппе, спектаклях, ждут ли его участия в них. Получив заверения, что и дирекция театра, и артисты, и публика с нетерпением ожидают столичную знаменитость, вновь перескочил на московские дела. Так до рассвета и не сомкнули глаз.

Тарас Григорьевич не утерпел прочитать гостю только что законченную поэму «Неофиты», посвятив ее Михаилу Семеновичу. В первых строках автор напрямую обращается к артисту:

Не зная, чем еще отблагодарить «друже», вручил ему свой автопортрет с надписью: «Михаилу Семеновичу Щепкину на память 24 декабря 1857 года от Тараса Шевченко». Щепкин вместе с поклонами от общих московских друзей передал поэту привезенную с собой «Семейную хронику» от ее автора С. Т. Аксакова. Шевченко был тронут и вниманием, и памятью о себе.

Все шесть дней пребывания Михаила Семеновича в Нижнем они были неразлучны, лишь спектакли да репетиции отнимали у Тараса Григорьевича его «старого друзяку». В переполненной зале театра Щепкин сыграл и известного нам Матроса, и Михайло Чупруна, и Любима Торцова в пьесе Островского «Бедность не порок». А вот чтобы сыграть Городничего, пришлось долго объясняться с «тамошним начальством». На упрек полицмейстера: «Вы хотите над нами насмеяться!» Щепкин ответил: «Не над вами, а над плутами». Разве что-то возразишь после этого, не считать же себя плутом? Спектакль состоялся…

Дни пролетели как один миг, вот уж и подоспела минута прощания. Почтовый дилижанс, который кроме почты «прихватывал» случайных пассажиров, готов был отправиться в путь. Уезжал Щепкин опять же ночью, около двенадцати часов. На беспокойство Тараса Григорьевича, не холодно ли ему будет, не жестко ли, Щепкин успокоил его заготовленной фразой, которую он не раз повторит в своей жизни: «Я от природы положен на вату». И все же наказав почтальону, чтоб он с почтением и заботой отнесся к своему пассажиру, Тарас Григорьевич в последний раз крепко прижал к себе друга и долго стоял неподвижно, не чувствуя ни мороза, ни пронизывающего ветра, и смотрел во след удаляющемуся дилижансу, пока он не растворился в ночи.

Дома он, не помышляя о сне, принялся записывать: «Шесть дней, шесть дней полной, радостно торжественной жизни! И чем я заплачу тебе, мой старый, мой единый друже! Чем я заплачу тебе за это счастие? За эти радостные, сладкие слезы? Любовью! Но я люблю тебя давно, да и кто, зная тебя, не любит? Чем же? Кроме молитвы о тебе, самой искренней молитвы, я ничего не имею…» Строки лились сами собой, из самого сердца: «Я все еще не могу прийти в нормальное состояние от волшебного и очаровательного видения. У меня все еще стоит перед глазами Городничий, Матрос, Михайло Чупрун и Любим Торцов. Но ярче и лучезарнее великого артиста стоит великий человек, кротко улыбающийся друг мой единый, мой искренний; мой незабвенный Михайло Семенович Щепкин».

Возвращался артист в Москву в добром расположении духа: и от встречи с дорогим человеком, которого поддержал и вселил в него (как увидим далее — не напрасно) надежду на будущее; и от творческого удовлетворения, горячего зрительского приема; да и почтальон всю дорогу был так внимателен и предупредителен — «как за ребенком, ухаживал» — что на душе теплело.

А дома его ожидал тяжелый удар — за день до его приезда скончался сын Дмитрий. Год этот окажется скорбным еще одной смертью — сестры Александры Семеновны, с которой был неразлучен в детстве и духовно близок на протяжении всей жизни. Эти горестные потери оставили свои рубцы на сердце, но, как и прежде, он лечился работой, театром.

А разлука с Тарасом Григорьевичем оказалась недолгой. Уже в марте следующего года Шевченко получил разрешение переехать в Петербург. Разве мог он не заехать в Москву, чтоб повидаться с другом! Снова радостная встреча, прогулки по городу, с которым Шевченко был разлучен с 1845 года. Простуда поэта мешала на первых порах насладиться полнотой свободы, но усилиями врача и щепкинской семьи он вскоре обрел прежние силы и здоровье. Здесь написал один из лучших портретов Михаила Семеновича — на нем предстает человек уже преклонных лет, но сохранивший проницательный ум, живость взгляда, благородство и поэтичность натуры. Не случайно Шевченко как-то обмолвился: «У старого друга моего Михайла Семеновича везде и во всем поэзия, у него и домашний медик — поэт». Житейская мудрость и в то же время почти детская доверчивость, грусть и лукавство, душевная глубина и открытость — сколько состояний отражено в этом застывшем мгновении, запечатленном живописцем! По одному этому портрету нетрудно представить, какое многообразие оттенков чувств, настроений, порывов души могли наблюдать современники Щепкина в общении с ним, в ролях, исполняемых на сцене.