— Я не сказала бы, что нет. Но все равно… хлопоты? Какие еще хлопоты? Ты что-то от меня скрываешь?

— Нет.

— Поговорим об этом за завтраком. Если не хочешь говорить сейчас. Я ведь была уверена, что ты правда хочешь ребенка. Это я сомневалась. Я художник и должна всю себя отдавать искусству — не считая, конечно, того, что я с радостью отдаю тебе. Но ребенок? Я сомневаюсь. Потом…

— Мы об этом уже говорили. — Он скопировал ее низкий, хрипловатый голос, в котором будто хрустел песок: — «Каждая женщина — художник в своем роде, ведь она может создать шедевр, свое дитя. Не все, конечно, достигают совершенства, но я его достигну. Одной живописи мне недостаточно».

Она стукнула его кулачком по руке.

— В твоей передаче это звучит так помпезно.

— Нисколько, — сказал он, целуя ее. — Спокойной ночи. Потом поговорим.

— Вот и я о том же. Но сегодня-то ты подашь заявление?

— Обещаю тебе.

Они могли бы подать свое заявление и через телеполоску, но было гораздо больше шансов получить положительный ответ, если Джефф использует свои связи как органик (так назывались полицейские, служащие сил «органического» правительства). Он мог лично переговорить с одним высоким чином из Бюро Воспроизводства, которому в свое время оказал кое-какие услуги — тогда это заявление минует обычные каналы. Но даже и в этом случае пройдет добрый субгод, прежде чем Бюро примет решение. Их просьбу наверняка удовлетворят — а он тем временем может передумать и забрать заявление.

Озма разозлится, если он это сделает — значит, придется придумать вескую причину. Да и мало ли что может произойти до того критического дня.

Озма быстро уснула, а он долго еще лежал с закрытыми глазами, видя перед собой лицо Ариэль. Совет иммеров отверг его просьбу о принятии Озмы, и он был готов к этому — но думал, что Ариэль-то примут наверняка. Она дочь иммеров, у нее сильный интеллект и высокая адаптируемость, все данные, чтобы стать иммером. Правда, кое в чем она проявила психическую нестабильность, и совет мог ей из-за этого отказать. Кэрд не отрицал, что совет обязан быть крайне осторожным, но на душе у него было тяжело.

Иногда он жалел о том, что Гилберт Чинь Иммерман вообще изобрел свой эликсир, или состав, или как там назвать это средство против старости. А если уж Иммерман открыл его тогда, много обвеков назад, то жаль, что он не обнародовал свое открытие. Но ученый после мучительных раздумий решил, что всему человечеству эликсир не принесет добра.

Каменирование и так помешало родиться многим поколениям, которые появились бы на свет, не будь изобретены каменаторы. Человеку требуется сто сорок облет, чтобы физиологически достичь двадцатилетнего возраста. Значит, за каждые сто сорок лет теряется шесть поколений. Кто знает, сколько гениев и святых, не говоря уж об обычных людях, так и не родилось на свет? Кто знает, сколько пропало людей, с которыми мир мог бы достичь столь многого в науке, искусстве и политике?

Иммерман счел, что дело с этим обстоит и так достаточно плохо. Если же темп жизни и рождаемости замедлится еще в семь раз, потери станут гораздо больше. И система под названием Органическое Сообщество Земля станет еще статичнее, а перемены в ней — еще медленнее.

Этичным или неэтичным было решение Иммермана, он его принял — и возникшее в результате тайное семейство иммеров существует и поныне.

Однако не эгоизмом руководствовался Иммерман, сохранив секрет для себя, своих потомков и посвященных в семью. Иммеры должны были стать скрытыми мятежниками, действующими против правительства. Мало-помалу, незаметно, они проникнут в высшие и средние эшелоны сообщества. Но и получив кое-какую власть, они не станут менять коренным образом структуру управления. Отмена каменаторов им пока не нужна. Пока что они желают положить конец постоянной, неусыпной слежке, которую правительство ведет за гражданами. Эта слежка не только надоедлива, она унизительна. И необходимости в ней нет, хотя правительство утверждает обратное.

«Ты свободен, лишь когда за тобой наблюдают», — таков один из лозунгов, часто демонстрируемых на телеполосках.

Когда Кэрду было восемнадцать сублет, родители рассказали ему про общество иммеров. Совет изучил его кандидатуру, взвесил все характеристики и признал вполне удовлетворительной. Его спросили, хочет ли он стать иммером.

Разумеется, он хотел. Кто же откажется намного продлить свою жизнь? И какой разумный юноша не захочет работать на благо свободы, сделав при этом хорошую карьеру?

Только несколько сублет спустя он понял, как должны были волноваться его родители, открывая ему тайну иммеров. А если бы сын, из духа противоречия, отказался войти в семью? Совет не позволил бы ему жить, даже если вероятность, что он выдаст семью, была бы ничтожной. Его похитили бы среди ночи, окаменили и спрятали бы там, где никто не найдет, и его родителей постигло бы горе.

Поняв все это, Кэрд спросил родителей, что бы они стали делать, если бы он отклонил предложение. Восстали бы против иммеров?

«Не было случая, чтобы кто-нибудь отказался», — ответил ему отец. Кэрд ничего не сказал, но подумал: может, и были такие случаи, но о них не знает никто, кроме непосредственно связанных с этим людей.

В девятнадцать к Кэрду обратился его дядя, органик, который, как подозревал Кэрд, входил также в иммерский совет Манхэттена. Не хочет ли племянник стать дневальным? Не заурядным дневальным, обычным уголовником, но таким, который пользуется защитой и помощью иммеров. На каждый день у него будет другая легенда, он овладеет несколькими профессиями и будет устно передавать сообщения из одного дня в другой, от одного совета другому — бывают сообщения, записывать которые опасно.

Юный Кэрд, завороженный такой перспективой, с жаром ответил, что он, конечно же, хочет стать дневальным.

Думая обо всем этом, Кэрд наконец уснул, и ему приснилась очередная серия какого-то сна, хотя раньше он в этом сериале не бывал. Он сидел в какой-то комнате, зная почему-то, что находится в давно заброшенной канализационной системе, засыпанной еще при первом большом землетрясении, которое сравняло с землей Манхэттен. Комната эта была как раз посредине огромного канализационного туннеля, закрытого с обоих концов — туда можно было проникнуть только через вертикальный колодец. Комнату освещала по старинке одна только лампочка без абажура — осветительный прибор, не применявшийся уже тысячу облет.

Резкий свет, однако, не мог рассеять темный туман, ползущий со всех сторон. Клубы тумана накатывались, отступали и снова накатывались.

Кэрд сидел на жестком деревянном стуле у большого круглого деревянного стола. И ждал, когда войдут другие — те, другие. Но он также стоял в тумане и смотрел на себя самого, сидящего у стола.

Вошел Боб Тингл — медленно, словно брел по пояс в воде. В левой руке он нес портативный компьютер, на верхушке которого вращалась микроволновая антенна. Тингл кивнул сидящему Кэрду, поставил компьютер на стол и сел сам. Антенна прекратила вращение и уставилась своим вогнутым лицом на выпуклое лицо Кэрда.

Вплыл, словно по воздуху, Джим Дунский с рапирой в левой руке. Он кивнул двоим присутствующим, положил рапиру так, что она указывала на Кэрда за столом, и сел. Защитный наконечник растаял, и острие сверкало, точно злобный глаз.

Вайатт Репп, с серебристой, похожей на пистолет телекамерой в левой руке, вошел так, словно за ним бесшумно качнулись распашные двери салуна. Ковбойские сапоги на высоких каблуках делали его выше остальных. Костюм с блестками сверкал так же зловеще, как и острие рапиры. На белой десятигаллоновой шляпе спереди был красный треугольник, а в нем — ярко-синий глаз. Глаз подмигнул Кэрду, а потом немигающе уставился на него.

Репп сел и наставил свой аппарат на Кэрда, держа палец на спуске.

Ввалился Чарли Ом в грязном белом фартуке, с бутылкой виски в левой руке и стопкой в правой. Сев, он налил стопку и молча предложил ее Кэрду.