— Аминь, отец!

Тогда Зурван исподволь начал вести подготовку к публичной исповеди. С каждой минутой он вкладывал все больше накала в свою речь и свои жесты. До пяти часов, когда всем лекторам и проповедникам полагалось прекратить свою деятельность, он выслушал подробные исповеди двадцати человек, один из которых обратился в веру тут же на месте. То, что эта часть программы привлекла из парка больше народу, чем его проповедь, не омрачало его радости. Он знал, что посторонние любят слушать исповеди из-за обилия разной клубнички, патологии и грязи. Не беда. Порой тех, кто приходит пощекотать нервы, тоже озаряет божественный свет, и они обращаются в истинную веру и исповедуются сами.

Органики брали все на заметку и могли потом использовать исповеди против кающихся, если бы сочли это нужным. Но за веру всегда платят мученичеством.

В пять Зурван вернулся домой, усталый, но преисполненный ликования. Он крепко держался в седле Божьего света. После низкокалорийного ужина он помолился и выслушал в тиши своей квартиры тех, кто не успел закончить свою исповедь. В девять он провел короткую службу для тех, кто собрался у него дома. Закон воспрещал собираться в холле и смотреть церемонию на полосках. Но органиков в этот час, как правило, поблизости не было, а жильцы дома не возражали. Некоторые из них тоже с удовольствием смотрели, хотя и не сопричислялись к свету…

Все вышеописанное происходило в пятый день первой воскресной недели — в прошлое воскресенье.

В шестой день первой недели отец Том Зурван не появился на Вашингтон-сквер. Его прихожане, напрасно прождав его пятнадцать минут и не сумев связаться с ним через полоску, отправились в переулок Шинбон. Квартальный с полным правом отказался открыть дверь квартиры Зурвана своим кодовым ключом до уведомления органиков. После долгой проволочки явились двое органиков. Они и вошли в квартиру, сопровождаемые квартальным, толпой прихожан и парой любопытных жильцов.

Выяснилось, что отца Тома в квартире нет и его каменатор пуст. Посох был прислонен к стенной полоске с загадочной надписью:

УШЕЛ В ВЫШНИЙ МИР.

Том Зурван не солгал.

Он действительно пребывал в вышнем мире — в Тао Тауэре на углу Западной Одиннадцатой и канала Кропоткина, на шестам этаже, в квартире Тони Хорн. Он не был полностью ни самим собой, ни кем-либо из своих двойников.

В нормальных условиях он проделал бы ритуал воплощения в Тома Зурвана, а потом лег бы спать. Субботний кошмар, однако, остановил течение привычных событий, как лавина, запрудившая реку. Душа Зурвана покрылась мурашками и с воплями понеслась по нежеланным путям. Кокон Зурвана продырявился, и в дыры полезли голоса, лица и даже руки «тех, других». Они бубнили ему в уши, таращились на него, хватали его.

Это началось, когда он прошел, далеко не так гладко, как обычно, через мантру метаморфоза. (Не Боб ли Тингл, мастер аллитерации, выразился так? Не Вайатт ли Репп придумал образ покрывшейся мурашками души? Не Чарли ли Ом увидел лезущие сквозь дыры руки?)

Зурван знал, хоть и не хотел знать, что ветры недавнего прошлого дуют сквозь него, словно сквозь ветхий парус, что мысли других сыплются из него, точно перец из перечницы.

— Прекратите! Прекратите! — мысленно вопил он.

Но хотя он и был самой сильной личностью среди них, исключая разве что Джеффа Кэрда, он не мог дать им достойный отпор. Силу отнимали другие жильцы, въехавшие в его сознание с судебными ордерами. Он разрывался на части и терял свою мощь, как Самсон, остриженный Далилой, двуличной дочерью фальшивых филистимлян, соблазнительной служанкой самого сатаны.

— Перестаньте! — взмолился он. — Я серьезно!

«Дело и правда серьезное! — сказал отдаленный, но все приближавшийся голос Кэрда. — Заткнись, Тингл! Мы на грани гибели, а ты все остришь!»

Зурван громко, на всю квартиру, произнес:

— Именем Божьего света заклинаю вас удалиться опять во тьму, из которой вы пришли!

«Вот фигня-то», — сказал Чарли Ом.

«Улыбайся, когда говоришь это, — сказал Вайатт Репп. — Ладно, ребята, дадим ему шанс. Шайка линчевателей приближается. Если мы не будем стоять друг за дружку, нас развесят поодиночке на диких яблонях. Сегодня он у нас босс. Заткнемся и позволим ему спасти наши шкуры. А потом созовем большой круг и поглядим, кто будет вождь. Единственный выход…»

«Квартира Тони Хорн, — сказал Кэрд. — Отправляйся туда! Только там мы будем в безопасности — хоть на какое-то время!»

— Тони Хорн? — вслух переспросил Зурван.

«Да. Ну ты же помнишь, правда?»

«Я помню, — сказал Джим Дунский. — А если я помню, вспомнишь и ты. Друг Кэрда… наш друг, Энтони Хорн, генеральный комиссар, разрешила ему воспользоваться своей квартирой в случае крайней надобности. Сейчас как раз тот случай!»

«Она иммер, — сказал Боб Тингл. — Иммер — всегда иммер, и это не каламбур, даже для знающих немецкий[17]. Она выдаст меня… то есть нас».

«Она ничего не узнает до самого вторника, — сказал Кэрд. — Ну, давай, Зурван! Шевелись!»

Только Уилл Ишарашвили ничего не сказал. Может, потому, что еще не знал о происходящем? Или потому, что он, последний в ряду, если считать началом вторник, был и самым слабым из всех? Может, он обретет голос только завтра, когда проснется? Тогда его голос, возможно, вообще не прозвучит. Уилл не проснется. Он умрет во сне.

Это еще больше взбудоражило Зурвана. Если он завтра не станет Ишарашвили, кем он тогда будет? Сможет ли он остаться собой, Томом Зурваном? Придется постараться. Так хотя бы он уцелеет.

— Господи, прости меня! — воскликнул он. — Я думаю только о себе! Я позабыл о своих братьях! Я трус, я Петр, отрекшийся от Господа своего, прежде чем трижды пропел петух!

«Петух! Петух! — сказал Чарли Ом. — Сам ты петух! Кончай эту священную лажу и шевелись! Спасай наши задницы!»

«Я бы не стал так выражаться, — вставил Кэрд, — но минни прав. Скройся немедленно! Иди к Хорн! Бога ради — возможно, органики уже за дверью! Или иммеры! Избавься от всего, что связывает тебя с нами! И вперед!»

Голоса затихли — хотя бы на время. Зурван, посмотрев на улицу и канал, почувствовал себя немного сильнее и увереннее. Никакой рациональной причины для этого не было, но уверенность часто бывает следствием не долгого опыта, а врожденной веры в себя.

Ему пришлось выдержать нелегкую борьбу с собой, прежде чем сделать то, что диктовал рассудок. Горе и возмущение переполняли его, когда он отбирал вещи для отправки в компактор. Парику, бороде и священным одеждам придется исчезнуть. Манекену тоже. Зурван подумал, не уничтожить ли заодно и манекен Ома, но был хороший шанс, что эту подделку не обнаружат до будущей субботы. Однако Зурван открыл персональный шкаф Ома с помощью звезды, взятой из цилиндра, и облачился в его одежду. В ней он будет бросаться в глаза, поскольку по воскресеньям не носят ни брыжи, ни кильт. Но делать нечего.

Зурвану было больно обманывать свою паству. Часть его горя проистекала отсюда — но лучше уж так, чем поколебать их веру. Да, лучше, твердил он себе вновь и вновь. Гораздо лучше. Но он невольно задумывался над тем, скольким пастырям прошлого приходилось идти на такой же обман.

— Будь я только собой, отцом Томом, — проговорил он, — я остался бы здесь и вынес все, что суждено. Кровь мучеников есть семя веры. Но я не один. Если бы я был только отцом Томом, я бы и не попал в этот ужасный переплет.

И все же, прислонив свой посох к стене рядом с надписью, Зурван не выдержал.

— Так нельзя! — вскричал он. — Я предаю свою паству, себя и своего Бога!

«Чертов поп!» — откликнулся Чарли Ом.

«Не ты первый, не ты последний, — сказал Джефф Кэрд. И, помолчав, добавил: — Должно быть какое-то решение, какой-то выход».

— Какой?

«Не знаю пока».

— Прощай, отец Том! — сказал Зурван, остановившись у двери.