Походка у Прошки была тяжелая, совершенно не кошачья, но как же он мог преображаться! Становиться стремительным и ловким!

Цвет его был однотонно грязно-серый, даже без обычного у кошек белого пятнышка на горле. Именно грязно-серый, настолько грязно, что кот выглядел так, словно его только что вытащили из помойки, тем более что он всегда был в каких-то опилках, нитках, стружке и другом мусоре, которые Прошка неведомым нам образом находил, живя в чистой экспериментальной комнате.

Шерсть — длинная, с очень густым, свалявшимся почти до уровня войлока подшерстком. И при этом от блох, похоже, кот не страдал.

Глаза. Их-то описать труднее всего. Знаете, одно время были распространены всякие определения «сверх чего-либо» (сверхскорость, сверхточность и т. п.). Сверхпочерк определялся, например, как почерк пьяного врача, если врач пишет ручкой, украденной на почте, сидя в разбитой телеге, во весь опор мчащейся по булыжной мостовой. В этом смысле у Прошки были сверхглаза, но как назвать их? Трудные были глаза у Прошки. Смотрит он на тебя и словно бы говорит: «Ну вот, и ты еще тут…» При этом явно имеется в виду — на белом свете.

Даже если Прошка снисходил до изображения ласки, взгляд его все равно был суров, испытующ, всегда исподлобья.

Теперь нужно рассказать, на каком фоне в лаборатории появился Прохор. К моменту его появления в комнате жили три кошки: Васисуалий Михайлович, Федя и Дуся-развратница. Жили достаточно дружно.

Васисуалий Михайлович был кот кровей благородных. Его принесли сами его хозяева. Принесли прямо в лабораторию. Как и Василий Тимофеич, он был белый с черным, но короткошерстный. Вальяжный был первое время — прямо член Государственной думы. Ну и довальяжничался, видать. Попал он в лабораторию по совершенно дурацкому поводу. Отказывался есть что-либо, кроме сметаны, «а сметана последнее время стала не та, он капризничал, голодать стал. Ну, думаем, чем ему так мучиться…»

В момент своего вступления (царственного) в лабораторию кот весил 5100 граммов (у Прошки было 3900). В лаборатории он не похудел, хотя сметану видел только во сне. Ел мясо, сырую рыбу, но ел также и проростки овса и даже просто хлеб.

И пил не молоко, а воду. Молоко, впрочем, не очень полезно для желудка кошек, поэтому мы его избегали, думая не только о кошках, но и о себе. Если кошек в комнате несколько, то они, когда у них расстраиваются животы, начинают прятать друг от друга свои интимные дела. Извините, но очень трудно убирать то, о чем не знаешь, где оно. Диета поэтому была суровой, и кошки чувствовали себя прекрасно.

Васисуалий Михайлович почти все свободное от работы время проводил в неподвижности. Он смотрел в окно. Если вы закрывали ему обзор ладонью, он без эмоций вытягивал шею и поверх ладони продолжал смотреть в только ему одному известную точку заоконного пространства.

Если вы еще приподнимали ладонь, он с той же невозмутимостью пригибался. На вас — ни взгляда. Сбить его с этого занятия можно было, только сняв с подоконника. Васисуалий не сопротивлялся. Олимпиец!

Потом появилась Дуся. Поступила она из вивария. Кошка имела вид самый босяцкий. Короткошерстная, какая-то серо-буро-коричневая с плавными и хаотичными переходами цветов.

Была она до крайности вертлява. Появляется еда — истерично просит, все ноги обколотит, а есть потом не будет.

Завидев монумент Васисуалия на окне, тут же взялась к нему приставать, принимая (по ее, конечно, мнению) жутко соблазнительные позы, и Михалыч не устоял. Он уставился на Дуську, долго, пристально на нее смотрел (она тоже замерла, вытаращив на него глаза и тихонько к нему пододвигаясь), потом решил, видимо, что заоконная даль более достойна его личности, чем вся эта суета сует. И больше он до Дуськи не снисходил, несмотря на неуемные ее старания.

А Федор? Такой, знаете, мужичок. Корявенький такой и, хотя внешностью был похож на Дусю, характер имел совсем другой. Обстоятельный был котяра, серьезный. Избегал демонстраций. Федя тихо, без нажима занял в троице главенствующее положение и есть начинал всегда первым. Дусю, которая и на него обратила свой пылкий взор, принял благосклонно, но с некоторой снисходительностью.

Однажды утром я приехал с Прохором. Вытащил кота из мешка. Все, как обычно, в общем. Кот, правда, был необычный, но я тогда этого еще не знал. Прошка встряхнулся и своим неподражаемым взглядом утомленного жизнью жуира стал осматривать комнату. Васисуалий, тяжко бухнувшись с подоконника, пошел к Прошке. Федя попытался преградить Васисуалию путь, но тут Прошка сам неуловимым таким броском оказался между ними.

Несколько минут — в абсолютной тишине — они фехтовали глазами. Не знаю, о чем договорились, но только Прошка двинулся к окну, по пути огрел лапой Дусю (просто так, для порядка) и прошелся вдоль трех кусков кошмы, на которых — у каждого свое, и ошибок здесь не случалось— были спальные места кошек. Прошелся— и вернулся ко мне. Встал около ноги, глянул уголовно и хриплым мявом что-то сказал. Ну, я положил четвертый кусок. Во время этой процедуры Прошка неотступно следовал за мной, а затем улегся на кошму. Троица старожилов обступила его, но он закрыл глаза, и все тут.

Я сам кормил кошек. Во всяком случае, стремился к этому. После того, как вхождение Прохора в коллектив завершилось мирно (что следует считать чудом, так как обычно лидерство добывается в длительных боях), я взялся за кормление.

Выглядит это просто. Вытаскиваю я из специальной сумки мясо или рыбу, нарезаю довольно крупными кусками, окликаю кошек (по старшинству) и раздаю порции. В принципе ничего хитрого нет, важно лишь, что я это делаю. Ну, так вот, вынул я из сумки кусок конины килограмма на полтора и тут же — черт! — то ли бросил его, то ли у меня его вырвали. Рука в крови. Это Прохор стрелой вылетел из-под батареи (все видел, оказывается, хоть и притворялся спящим), и сбив по пути Дусю и Федю, через мгновение висел у меня на руке. В следующее мгновение он, видимо, решил оставить руку на завтра, а мясо взять на сейчас. И тут же около моей ноги, придерживая здоровенный кусок одной (!) лапой, издал такое рычание, как будто незадолго до этого тигра проглотил.

Как я его не пнул, не знаю. Может, это жуткое рычание меня затормозило. Может, эта фантастическая молниеносность. А может, жалость. Ведь не от хорошей жизни — от голода он так бросился на еду. Отнять у него мясо я не пытался и решил, что других, так и быть, покормлю рыбой.

И тут я сделал ошибку. Я бросал куски рыбы не очень далеко от Прошки, и он, не теряя контроля над мясом, все их подобрал. Может, потому еще у меня так нескладно все вышло, что рука болела и я торопился закончить кормежку, чтобы заняться собой. Но тут уж мне стал так интересен творимый Прошкой спектакль, что я и про боль забыл. Зачем ему столько? И он мне объяснил, зачем. Широко расставив передние лапы, вцепленные в рыбу, и непрерывно урча, он тут же съел жуткое количество мяса, но и наевшись, от остатков мяса и рыбы не отошел. Сидел и смотрел на остальных.

Спустя некоторое время к Прошке подошел — кто бы вы думали? — Васисуалий! Видимо, полагал, ему воздается за то, что первый признал Прошку. И ему воздалось. Прошка с такой зверской силой врезал ему по морде, что Васисуалий, кот едва ли не в полтора раза крупнее (во всяком случае, толще и мордастее), на ногах не устоял. И тут Дуся, уже битая Прошкой неуемная Дуся, опять подкатилась к Прохору. И получила мясо.

Своей корявой походочкой подкрался Федя — и был одарен рыбой. После чего Прошка ушел на свой кусок кошмы. Васисуалия он, так сказать, «вычислил». Последнему — что останется. Тогда-то до меня и дошел смысл происшедшего. Прошка не только за ничтожное время установил свое безоговорочное главенство в коллективе, он еще и установил иерархию отношений (точнее, отношения, своего отношения). Но это не все. Произошло большее. Теперь уже не я, а он, Прохор, раздавал еду. Он стал не только вожаком. Он стал хозяином.

«Ладно, — думаю, — завтра разберемся». Назавтра я доставал корм с большой осторожностью, готовясь бросить его едва ли не от уровня груди — этот черт патлатый опять прыгнул на меня! Снова боль, но еще больше обида. И злость. В конечном счете мне с ним работать! Я решил навести порядок, и как это сделать с таким исчадием?