— А хороша ль я?

— Хороша!

Мы опять смеемся.

— Ты-то как живёшь? — спрашивает она, усевшись со мною рядом.

— Да ничего так. Работаю.

— Девушка есть?

— Не-а.

— И жениться, что ль, не думаешь?

— Вот ещё чудеса.

— А я б хотела на твоей свадьбе погулять. Да ты, может, из этих. нетрадиционных оказался? — смеется Тонька.

— А вот я тебе сейчас покажу, какой я нетрадиционный!

— Покажи-ка!

Медленно придвигаюсь к ней поближе.

И тут в кухне появляется муж Тоньки. Он лет на пять старше её, низкорослый, тощий, очень смуглый. Голый по пояс, в растянутом голубом трико с дырами на коленях. Весь обвит мускулами, словно верёвками. Но верёвки эти слишком уж тонки. Не говоря ни слова, ничему не удивляясь, он, увидев водку, идёт к столу, наливает себе, без выражения пьёт. Словно всё так и должно быть, а по-другому быть просто не может. Вот принял манны небесной, вроде бы что-то сообразил, прозрел на минуту. Смотрит на меня, прищурившись.

— Городские, а-а. — произносит с подозрением.

Больной, которого разбудили, чтобы дать ему необходимое лекарство. Выпил снадобье, полегчало — теперь надо опять лечь и отвернуться к стене. не расплескать это блаженное состояние.

Муж Тоньки действительно уходит обратно в комнату и ложится на кровать.

— Как его зовут-то?

— Саня. Да ты не смотри, что он пьяный. Он хороший.

— Да и ладно.

— Только слабосильный, — продолжает Тонька, словно извиняясь. — В детстве ещё надорвался. в армию даже его не взяли.

Сестра входила с улицы, в руках её было большое решето. Там внутри что-то царапалось и тоненько попискивало.

Решето поставили на пол, сняли тряпку. Цыплята были такие маленькие, мягкие, пушистые… Они ещё плохо держались на своих слабеньких ножках, пошатывались и непрерывно пищали, требуя еды. Тоня, востроглазая весёлая девочка, смотрела то на брата, то на цыплят и чему-то подсмеивалась, прикрывая рот ладошкой.

Бабушка порубила ножом пару варёных яиц на мелкие кусочки и стала кормить цыплят.

— А откуда они берутся? — спросил мальчик. Ему стало интересно. А Тонька снова усмехнулась почти беззвучно. И тут он заметил, как здорово похожа Тонька на бабушку — одно лицо.

— Курицы несут яйца, — принялась объяснять бабушка. — Из яиц вылупляются цыплятки. И сами становятся курами. Понимаешь?

— Да, — кивнул он. — Значит, сейчас цыплята едят цыплят? Разве так бывает?

— В жизни ещё и не такое бывает, — уверила его бабушка. — Бог чего только для нас не придумал.

Он пожал плечами и стал ждать, что будет дальше.

А дальше бабушка ненадолго ушла из дому. Они с Тонькой в это время позавтракали — выпили по большой кружке горячего несладкого чая с хлебом. Куски, отрезанные от глинообразной большущей буханки, тоже были огромными для него, даже держать неудобно, но зато как вкусно! Они с Тонькой солили помидоры и огурцы и смачно хрустели ими, обливаясь соком, потихоньку хулиганили и приглушённо смеялись, как будто в доме был ещё кто-то взрослый, хотя все взрослые вроде ушли по делам.

У себя в городе он и не подумал бы, что завтрак может быть таким простым и быстрым.

Тётка Нюра говорит:

— Колька, вот тебе как раз и дело есть, солдат. Борова зарезать надо.

— Борова зарезать?!

— Да. Чего-то болеет он. Боимся, не сдох бы.

— Тётя Нюра, я даже не знаю. не резал никогда.

— Ты ж из армии только, как тебе не стыдно! А если война, а если б тебе на фронт, в немцев стрелять?! Кабана испугался!

— Чего я испугался? Стрелять — это одно.

— Дак у нас вон ружьё есть, возьми застрели, если резать не хочешь, нам-то не всё равно?

— Ружьё. всё ещё есть?

— Вон у Сани в комнате висит.

— Что, и патроны?..

— И патроны найдём.

Я иду смотреть ружьё.

Старая двустволка висит на гвозде. Согласно легендам, мой далекий прадед охотился с ней и, кстати, завалил не одного медведя. Потёртый, но гладкий приклад, тяжёлые даже на вид стволы, удобное цевьё. Слабый запах давно не чищеного оружия: кислый металл, тревожный старый привкус гари. Переламываю пополам. Вроде всё нормально. Закрываю ружьё, навскидку целюсь во что-то на противоположной стене, над спящим Саней.

Саня шевельнулся на кровати, выйдя на секунду из своего небытия и тут же впав в него снова. Только тут замечаю, что рядом с ним, где-то в его ногах, притулился мальчик — лежит, накрывшись одеялом, смотрит оттуда испуганными глазёнками. Замёрз, что ли?

— Эй, тёзка, не бойся! Ты чего спрятался? Пошли чай пить. Там тепло, в кухне-то.

Но он только мотает головой и поглубже зарывается в одеяло.

Вешаю ружьё обратно на стену.

С улицы послышался редкий тяжёлый топот и какое-то странное деревянное грохотание.

— Бабушка приехала, — сказала Тонька.

— На машине? — спросил он недоумённо. Он не прочь был прокатиться на машине, но звук не походил на шум работающего двигателя. Так мог громыхать разве что очень старый маленький автомобиль, которому давно пора на свалку.

— На машине!.. — засмеялась Тонька, прижав ладошку ко рту. — На машине!..

Он слегка рассердился, со скучающим видом выглянул в окно.

Бабушка сидела на телеге, запряжённой настоящей, живой сине-серой лошадью. Правая нога бабушки лежала на телеге прямо вперед, негнущаяся, словно деревянная, а левая свисала с краю и, покачиваясь, едва не доставала до земли. Чёрные резиновые сапоги, в которые была обута бабушка, покрылись разводами засохшей грязи. Бабушка решительно поглядывала по сторонам и время от времени встряхивала вожжами, и тогда вожжи звонко щёлкали по гладкому конскому боку. Лошадь в ответ раздражённо дёргала кожей в этом месте. Как потом заметил мальчик, лошади умели вздрагивать кожей в любой части своего тела. Так они отгоняли надоедливых слепней.

— Лошадь… — сказал мальчик.

— Его зовут Улан, — сказала Тонька. — Ещё у нас есть Драгун. Он почти чёрный и ростом повыше. Я лучше люблю на Драгуне ездить.

— Почему?

— Он моложе, сильнее, да и… — Тонька замялась, а потом хихикнула, — от него меньше пахнет.

Впервые он видел лошадь не по телевизору — притом, что успел насмотреться слонов, крокодилов и обезьян в зоопарке. Его давно не удивляли львы и тигры, прыгающие в цирке сквозь горящее кольцо. А вот живая лошадь…

Тонька побежала на улицу, а мальчик неожиданно остался один. Идти куда-то в валенках посреди лета казалось ему делом невозможным, да и не звал его никто, а навязываться не хотелось. Он сел на лавку, сложил руки на коленях и стал прислушиваться к тиканью часов.

Опять вбежала Тонька и изумленно уставилась на него.

— Чего сидишь? Второго пришествия ждёшь, что ли? Иль болит чего?

— Нет, — он помотал головой, — валенки…

— Не подшиты, стареньки? Да сними ты их, нас бабушка ждёт, а ты сидишь тут, как фон-барон…

— А в чём идти-то?

— Да босиком, Господи!

И только тут мальчик понял, что Тонька всё это время бегала без обуви, и ноги её были покрыты лёгким слоем пыли.

— Босиком, — повторил он неуверенно. — Я никогда ещё не ходил босиком.

— Ну и что. Чего здесь особенного-то. Снял да пошёл. Или так и будешь в этих валенках щеголять?

Сёстрины насмешки сделали своё дело — он вновь рассердился и двумя резкими пинками избавился от своей громоздкой обуви. Валенки полетели, тупыми топорами вертясь в воздухе, мягко тукнулись в стену и свалились кучей в углу. Мальчик, не обращая больше внимания на холодный пол, смело двинулся к дверям.

Тут его ноги ощутили какой-то мельчайший мусор на полу. Словно принцесса на горошине, он чувствовал каждую сухую крошку хлеба, каждый случайный стебель сена, но решительно двигался вперёд — дело чести. Так же смело он шагнул с крыльца на землю… и чуть не вскрикнул. В ступню врезались, кажется, сотни тупых иголок. Обычная земля, по которой всегда ходил, не обращая на неё внимания, вблизи оказалась неприветливой, колючей, злорадной. Поджимая пальцы ног, мальчик медленно переступил назад и выбрался на гладкие, отполированные доски крыльца. Потер ногу о ногу, избавляясь от мусора.