— Ладно, давай, брат.

Мы простились.

Что и говорить, за год я не написал ему ни одного письма. Хотя к матери его заходил, рассказал, как там что.

— Да вы не волнуйтесь, Серёга не пропадёт.

Прошло ещё несколько лет. Я сменил место жительства, уехал из своих детских мест, женился…

Кузьму за это время случайно видел несколько раз, но говорить нам с ним, в общем, было и не о чем. Правда, если бы выпить вместе, разговорились бы, я уверен. Только выпить вместе не получалось.

Однажды днём возвращаюсь домой с завода — палец на ноге взял и сломал. День такой выдался удивительный: на ровном месте, ни с того ни с сего…

Какой-то парень едет навстречу на велосипеде. Рожа знакомая. О, Кузьма! Года два уже не виделись. Лыбится, как всегда.

— Здорово! — кричит он, объезжая меня по кругу.

— Привет! Ты чего здесь делаешь?

— Да я теперь живу тут, — говорит Кузьма. Показывает на соседний дом. — Женился!..

— Ну, — говорю, — от тебя так легко не избавишься! Просто сосед ты мне по жизни… Как дела-то?

— Нормально. В отпуске. Пиво пью!

— Заметно. А я вот палец на ноге сломал…

— Ну! У меня почти все переломаны! — говорит Кузьма небрежно.

Чем же мне его удивить?

— Пойдём, подарю книжку.

— Какую книжку?

— Я написал.

— Ух ты! — он-таки удивился. — Ну давай тогда ещё и Лёхе Семенкову.

— А он где?

— Да я ему передам.

Лёха, как я слышал, стал авторитетным, уважаемым человеком в нашем микрорайоне.

Я выдал Кузьме две своих книжечки с автографами.

— На вот, читай.

— Ладно.

Иллюзий насчет того, что он действительно всё прочитает, я не питал, но если у Кузьмы не будет этой книги, то для кого вообще я старался? Не он сам, так дети его… он покажет им автограф: «Вот, детки, с этим человеком я учился в школе, служил в армии и вообще жил неподалёку».

Скупая мужская слеза прокатилась по моей небритой скуле…

Мы иногда встречаемся с ним на улице, говорим, что надо бы как следует посидеть, вспомнить былое… но большого желания нет. Жизнь почему-то связала нас, ну вот и ладно, значит, так надо — даже интересно. В конце концов, должно же тебя что-то привязывать к твоему детству, юности, зрелости. Должен быть просто свидетель, очевидец. Чтоб ты сам-то ничего не забыл…

Когда я служил в одном из мотострелковых полков Северной Группы Войск, то там в нашей ремроте каптёрщиком был Мамука Размадзе, невысокий толстый грузин. Нрава он был бешеного и почти ничем не сдерживаемого. Его боялись не только младшие призывы, но и с большой осторожностью относились свои. Как всякий кавказский человек, он любил показуху, любил пустить пыль в глаза, и чтоб его все именно боялись и уважали. Он любил красиво говорить, хотя и не умел этого делать.

Я попал туда после полугода учебки и очень волновался. Я был совершенно один, местные ребята моего призыва уже оттащили свои полгода в войсках, а я вроде бы приехал с маминых оладушков, тем более из Союза. Сидя возле когда-то построенной немцами добротной каменной казармы, я ждал возвращения роты из парка. Эта рота должна была стать моей. Из окна третьего этажа высунулся Мамука, он окликнул меня, и мы о чём-то поговорили секунд шестнадцать. Я совершенно не помню, о чём мы с ним говорили, я не знал, кто это такой. Но в результате нашего шестнадцатисекундного разговора Размадзе, как потом выяснилось, проникся ко мне странным уважением.

Я поднялся в расположение роты, мы ещё о чём-то поговорили. Не помню о чём.

Потом пришла рота, и каптёрщик не замедлил построить её в коридоре. Офицеров и прапорщиков не было, все ушли обедать. Они и потом редко появлялись. Каптёрщик представил меня роте, и я бочком-бочком занял отведённое мне место в строю. Я хотел, чтобы обо мне тут же все забыли, хотел, чтобы поскорее начались обычные армейские будни. В общем, так оно и произошло. Размадзе произнес ещё небольшую речь минут на двадцать о пользе и необходимости дисциплины и порядка. Он вдохновенно говорил, пока его не остановили парни его призыва, которым надоело стоять в коридоре и слушать чушь. «Биджо, да ну его на х..!» Тогда рота была отпущена готовиться к обеду.

В тот же день на гарнизонном свинарнике случился пожар, и мы его доблестно потушили, в нашем подразделении был пожарный расчёт. Это позволило мне очень быстро познакомиться с ребятами. Совместная слаженная работа, некий героизм на горящей крыше и т. д. Стало ясно, кто есть кто. К концу пожара начался сильнейший ливень, он помог нам добить остатки пламени. Но мы промокли насквозь и были чернее негров. Так что когда поздно вечером мы пришли в казарму, каптёрщику наш внешний вид очень не понравился. Он долго орал и раздавал подзатыльники моим сослуживцам. Меня тщательно обходил стороной. Потом велел идти всем стираться и мыться. И когда уже все постирались, развесили хэбэшки сушиться и легли, надеясь поспать, Размадзе пришёл в расположение роты, уселся на табуретку и долго ещё читал нам мораль. Люди вынуждены были сидеть, слушать и не спать. Каптёрщик внушал нам, какие мы плохие, какие никудышные, но есть среди нас один нормальный пацан, самый офигительный, и знаете, кто это?.. Все как-то сжались. Если честно, никому не хотелось оказаться самым офигительным пацаном по версии Мамуки Размадзе. Этим пацаном оказался, как ни странно, только сегодня приехавший я. И мне сразу пришла в голову невесёлая мысль о том, что служить здесь будет трудно.

Но ничего, это происшествие осталось почти без последствий, и другие пацаны, менее офигительные, его даже не вспоминали. Я надеялся, что со временем каптёрщик перестанет выделять меня из общей солдатской массы, забудет, но он не забывал. Его стараниями я почти полгода не ходил в наряды по роте. Не знаю, почему. Ему ничего не надо было от меня, мне — от него.

Однажды он сказал мне, что может познакомить меня с польскими писателями. Это меня удивило, потому что Размадзе вообще трудно было заподозрить в любви к литературе. «С живыми?» — уточнил я. Мне показалось, что он говорит просто о книгах, потому что где бы он взял здесь, в гарнизоне, настоящих польских писателей, когда и за ворота-то выйти нельзя. «Конечно!» — сказал Мамука с шикарной небрежностью, словно кинул сто рублей на барабан в ресторане. И я ему поверил. Удивительно, я никому никогда в армии не говорил, что сам пописываю рассказики и всё, связанное с литературой, меня интересует. Да, я читал книги в свободное время, но ведь их читали многие. Так что не знаю, как он об этом догадался, бешеный биджо. «Ладно, давай», — сказал я.

Разумеется, ни с какими писателями он меня не познакомил, вскоре уволился и уехал к себе домой при полном параде и с полными сумками разного дембельского барахла. Рота вздохнула облегчённо. На место каптёрщика назначили азербайджанца моего призыва. Он был ростом ещё меньше грузина, и я не помню ни его имени, ни фамилии.

Ах да, а когда я уезжал из Союза, из учебки, когда собирался лететь служить в СГВ, в далекую недружелюбную Польшу с её «Солидарностью», то наш сержант Вартан Петросов, старик, которому было лет двадцать пять и который учился в институте, сказал мне:

— Смотрю я на тебя и не понимаю…

— А что? — спросил я.

— Что ты за человек. Глаза у тебя, как… у марсианина. Не от мира сего.

Не знаю, где сержант Вартан Петросов раньше встречал марсиан. Может, и встречал. Может, и каптёрщик Мамука Раз-мадзе тоже где-то видел живых польских писателей. В мире происходит много странных событий, которые мы просто неспособны дешифровать — или дешифруем ошибочно.

Но вот эта ерунда мне почему-то запомнилась (а ведь уж больше двадцати лет прошло), и я даже немного горжусь тем, что в своё время был самым офигительным пацаном с глазами марсианина…

Ботинки были новые, красивые — а ноги в них мёрзли. Особенно большие пальцы. Те, казалось, обледенели до самых корней. Хотя где там их корни, это ж вся стопа… Прочие же пальцы на ногах при малейшем неосторожном движении грозили сломаться и отлететь, как сосульки с края крыши под ударами палки весёлого и злого пацана.