— Кабана завалить.

— А, ну это. бери.

Он отдает ружьё и снова ложится на постель, лицом кверху, и снова становится неподвижен, как статуя. По-прежнему наедине со своей тяжёлой внутренней болью.

Выхожу в сени. Меня слегка трясет. Да что там слегка — начинает по-настоящему колотить крупной дрожью.

Почему я прыгнул и схватился за ружьё? Кому мог угрожать этот слабый человек — мне? Тоньке с сыном? Тётке Нюре?

Вот так бы вернулся сейчас и влепил этому гаду заряд во впалую, тощую грудь! Сволочь! Зачем ты вообще на свет родился? Только мешать.

Неожиданно для себя бегу в сарайку, включаю там свет. Хряк не спит, он стоит в углу спокойно и отрешенно, не смотрит на меня. Мне в этот момент заметно только, как мелко подрагивают его розовые щетинистые уши.

Я молча вскидываю ружье и стреляю.

На улице тут же заливаются осатанелым лаем все деревенские собаки.

Несколько долгих секунд кабан стоит, пошатываясь, словно пьяный. Потом его передние ноги подламываются, и, коротко хрюкнув, он валится набок. Я вхожу в загон и заранее подготовленным острым ножом остервенело перехватываю ему горло. Под моими руками что-то сочно и влажно хрустит. Меня тошнит, я выпрямляюсь и вытираю лоб окровавленной рукой.

Через минуту в сарайке уже собираются все, кто был в доме, подходят и некоторые из соседей. Меня даже узнают, здороваются, улыбаются. А я смотрю на людей дикими, непонимающими глазами. Мне отчего-то невыносимо стыдно. Стою, как водолаз на балу, не зная, что делать. Потом бросаю ружьё на землю и выбегаю во двор. Со двора — на дорогу. И вдоль по ней, в темноте, едва не наощупь, к железнодорожной станции.

Руки мои в крови, и не знаю, где омыть их.

Сюда я, конечно, не вернусь больше никогда, никогда.

Несколько лет из деревни доносились только плохие вести. Сначала помер Саня — пьяный замёрз возле ворот собственного дома. Так и нашли его сидящим на корточках у забора. Еле разогнули потом, чтобы в гроб положить.

Через год повесилась Тонька. Так, вроде бы ни с чего. Однажды осенним вечером. записку оставила: «Простите меня, родные мои!» И всё, и больше ничего.

На похороны я не ездил, был в командировке. Да если бы и знал — наверное, не поехал бы. Не захотел бы видеть её, такую.

Колька немного подрос и перебрался в пригород, к тётке Нюре. Она присматривала за ним какое-то время. Дом в деревне остался пустым.

Колька пару раз приходил ко мне. Он вообще любил ходить по родственникам, пить, есть, брать в долг немного денег без отдачи, говорить по душам. Это был маленький, тощий парнишка, постоянно пьяный и беспрерывно куривший. Больше всего он напоминал сорванца-беспризорника первых послереволюционных лет. Нигде не учился, не работал. Дурачок, и жалко его, конечно. строил всё из себя взрослого. Мы даже любили его за это — вот он, наш юродивый, опять пришёл, сейчас выпьет рюмочку, заплачет о чём-то далеком, скажет: мы же родные люди. что ж у нас так всё. И вроде есть в его словах какая-то скулящая правда, о которой мы уж давно подзабыли. о чём сами иногда ночью плачем в подушку. Его тут можно и ругнуть, и шугануть — он нисколько не обидится, совершенно безвредный ведь. Скажет только примирительно: ухожу, ухожу, не сердись. дай червончик, принесу потом как-нибудь.

— Дядя Коля, — в сердцах говорил он мне, щурясь от сигаретного дыма, — ведь у меня ближе тебя и родни-то нет, — и лез слюняво целоваться.

— Ну, прямо уж и нет. Родни полно! — говорил я, мягко отстраняя его назад на табуретку и вытирая щёки рукавами.

— Дак ты мне почти как папка. А помнишь, ты к нам в деревню тогда приезжал, кабана ещё застрелил?

— Помню.

— И я помню! Вот это вы с Саней, батькой-то моим, крепко выпили! Вся деревня со смеху усиралась. Хорошо — кабана застрелили, а не бабку Нюру!

— Ещё чего придумал.

Вот, значит, как объяснила деревенская молва это ужасно нелепое происшествие.

— А мне ведь скоро в армию, дядя Коля.

— Да где же скоро, ещё пару лет ждать.

— Я очень в армию хочу. Прямо сейчас бы пошел. Там настоящим мужиком стану. У нас в деревне девки не любят, кто в армии не служил. За такого и замуж никто не пойдёт, разве уж только с пузом. У нас девки, знаете, какие строгие! Не то, что городские шалавы. Я жениться на одной нашей девке хочу, её Оля зовут. Хорошая.

— Молодец.

Его не взяли по состоянию здоровья. Суровые армейские врачи были на этот раз единодушны в своём мнении: если не хотим этого шибздика через месяц отправлять домой в цинке, то призывать его не надо. И не призвали.

Колька горевал недолго. Нашёл какую-то бабу лет на двадцать старше себя, такую же пропитую и конченную, поселился у неё в доме. Собирался даже официально жениться, просил у родни денег на свадьбу. Никто ему, конечно, ничего не дал, и правильно.

Они собирали пивные бутылки, алюминиевые банки, цветной лом. Сколько-то лет так жили.

Потом однажды эта баба возникла на моем пороге.

— Дайте денег на похороны. Коляныч помер, дурачок.

Это была самая обычная история в те годы. Колька купил неизвестно что, налитое в водочную бутылку, и выпил это неизвестно что один. Бабы его два дня не было дома, а когда она пришла, то обнаружила Кольку холодным, скорчившимся возле дивана в луже кровавой блевотины.

Увезли Кольку в деревню и похоронили там, рядом с его батькой Саней. И с Тонькой.

И все родные успокоились и сказали: слава Богу, отмучился. Теперь на своём месте.

Я иногда езжу к ним. Что-то тянет. Постою возле заросших травой могил, которые постепенно исчезают, сравниваются с землёй, ничего там не трогаю, потом иду в дом. Посижу полчаса, подожду, не вспомнится ли чего хорошего. Но дом без людей, кажется, тоже давно умер. И воспоминания его покинули. Наверное, надо продавать.

Потом я иду к той рыжей, с косой. Её, кстати, тоже зовут Тонька. Одинокая женщина. Муж утонул по пьянке в озере — купался, попал в холодный ключ, сердце сразу и остановилось. Помню, когда-то она задорно пела мне: «Америкен бой, уеду с тобой!» Теперь я сам зову её уехать в город. Но она уже не хочет.

И ничего ты тут не поделаешь.

Стало уже привычным сравнение человеческой жизни с поездом. И действительно, схожего здесь много. Вроде бы едешь в нём, поезде, едешь, смотришь в окно на красивые и печальные пейзажи, на удивительные восходы и страшные закаты, на своих соседей по этому длинному путешествию. Лениво разговариваешь с ними о всякой всячине. Когда сел в поезд — не помнишь, когда сойдешь — без понятия. И цели-то особой вроде нет, лишь бы путешествие было приятным и необременительным. Иногда пересаживаешься из вагона в вагон, меняешь линии, направления. Тут важно не стоять на месте, а бесконечно лететь куда-то без остановок… И соседи твои со временем меняются — уходят, пересаживаются, исчезают навсегда.

Однако некоторые из них держатся возле тебя долго, как привязанные. Вам словно в одну сторону, и место назначения общее. Совершенно случайные люди, то и дело мелькающие у тебя перед глазами. Зачем они здесь? Кто они тебе и кто ты для них? Или уйдёт вот такой человек на некоторое время… думаешь: ну всё, с концами — а он, глядь, вернулся, занял своё место поблизости. И сидит улыбается тебе загадочно. Как будто чего-то знает…

А вон тот, вон тот, смотри! помню, ехал рядом со мной, а теперь весело машет рукой из окна встречного поезда. Ну что ж, помашу ему в ответ. Счастливо!

Настало время рассказать про Кузьму и других.

Кузьма из «калашникова» садит как бог. Ножи метает отлично, при необходимости может и машину подорвать. Такая у него профессия.

Мы знакомы с первого класса. Кузьма — мой сосед по жизни. Что-то держит нас рядом, хотя, казалось бы, для этого нет никаких ясных причин.

В школе он был хулиганом и троечником. С большим трудом передвигался из класса в класс, но на второй год его ни разу не оставляли. Кузьма хватал двойки по поведению за бесконечные драки и художества. Постоянно дерзил учителям. Любил шататься по дворам, лазить по стройкам, жечь костры в посадках.