— На всякий случай, — сказал он представителю фирмы, который невозмутимо смотрел куда-то в сторону. — Память.

— Разумеется.

Подняли и унесли. Он проводил до грузового лифта. Поехали. Всё. Вот теперь уже действительно всё.

Ещё через час он уже очистил квартиру от её вещей, ненужных тряпок, каких-то затянутых паутиной цветочных горшков, прогнивших полок с рассадой, любовных романов в мягкой обложке. Отдал соседям старый шкаф, который раздражал его уж лет двадцать. Подрядил за чекушку одного местного алкаша, и они вдвоем вытащили на помойку кровать. Он поспит и на полу, ничего. Так даже здоровее, на жестком-то. Тщательно вымыл пол.

В ближайшие выходные он сделает ремонт, побелит потолок и переклеит обои. И можно будет жить нормально, как давно уже хотелось. Спартанская обстановка, спортивный инвентарь, нужные книги. Пожалуй, бабу брать не стоит, она всё опять испортит. Можно встречаться на её территории, не связывать себя никакими обязательствами.

Свалил в углу несколько фуфаек, накрыл чистой простыней. Отличная получилась лежанка. Мягко, удобно, и места в комнате много. Почему нельзя было раньше так жить?

Открыл форточку настежь. Теперь она никогда не будет закрываться. Ему уже давно надоел царивший здесь кислый стариковский запах.

Перед сном, лёжа на фуфайках, определил цели на будущее. Надо научиться готовить; впрочем, это нетрудно, есть масса книг. Средств на жизнь ему, при его-то минимальных потребностях, хватит с лихвой. Не нужно теперь тратиться на дорогие лекарства. Можно сделать ещё что-нибудь полезное. Английский выучить, например. Времени полно.

Он сейчас совершенно не понимал, зачем столько лет потратил на эту женщину, которую любил только в молодости, которая постоянно болела и не оставила ему детей, за которой нужно было всё время ухаживать. Непонятно! Сколько всего мог бы он сделать, не будь её. А так, получается, жизнь прошла почти впустую; впрочем, он может, если постарается, активно прожить ещё лет двадцать или даже тридцать, здоровье-то есть, так что не всё потеряно.

Уснул поздно. Спал как обычно, без снов, словно внутри теплого шерстяного носка.

В три часа ночи подскочил вдруг, пошарил вокруг себя, ничего не понимая, спросил:

— Аня. ты как себя чувствуешь? Принести воды?.. Где ты, Аня?!

И тут вспомнил всё, увидел себя в углу на подстилке в пустой холодной квартире (а её-то нет!) — и взвыл, скорчился в судороге, что-то невнятно голося сквозь стучащие от внезапного холода зубы.

Долго лежал без движения и без мыслей, в полной пустоте.

— Аня! — позвал он снова.

Она пришла. Села рядышком, привычно положила ему руку на голову, а он лежал на своих фуфайках как больной и всё спрашивал радостно:

— Ведь правда, смерти нет, Аня?

— Ну конечно, нет, — говорила она, мерно качая головой и гладя его.

— Значит, я никогда не умру?

— Да.

— Как хорошо! И ты будешь со мной?

— Всегда.

— Ты прости меня, Аня.

Проснулся от того, что продрог насквозь. Форточку-то вчера не закрыл, и по полу здорово сквозило. Спина была вся холодная.

Хотел встать, но его вдруг пронзила такая боль, что от неожиданности и удивления вскрикнул. Протянуло, черт!.. Еле-еле, держась за поясницу и охая, поплёлся на кухню, закрыл форточку, включил весь газ, чтобы согреться. Поставил чайник.

Но тут его бросило в жар, он напился холодной воды, погасил газ и вернулся на свою лежанку, там, на полу, было прохладно, хорошо.

Через две недели квартира была уже свободна от прежних хозяев, и туда заехали другие люди.

Хоронили старика рядом с его женой как раз на её девятый день (сослуживцы подсуетились, видя его безнадежное состояние, заказали сразу двойную ограду — не ошиблись, деньги потратили не зря), и многие женщины плакали. Вот как, всю жизнь вместе, и ушли вместе. Не перенёс горя, а ведь очень здоровый был мужчина. Теперь таких нет, другое поколение.

Гроб, установленный для прощания на земляном валу, был плохо сколочен, крышка прилегала неплотно, и даже когда забили гвозди (один из могильщиков животом навалился на крышку, чтобы вмять внутрь торчащие носы ботинок), низкое зимнее солнце ослепительной звездой сияло в щели.

А некоторые мужики с очень серьёзными лицами тихо говорили, оглядываясь: кто не курит и не пьёт. Впрочем, это были те, кого старик недавно переплюнул на гиревых соревнованиях, дело понятное.

1. «На день рождения коллеги засыпали меня подарками. Мелкими, бессмысленными. Всего их многовеликолепия, пожалуй, и не упомнить мне. Но были, например, среди подношений пластмассовые настенные часы китайского происхождения, работающие от пальчиковой батарейки; неизменный презент для мужчин: тёплые носки, особенно нелепо выглядевшие по июльской жаре; ручка-фонарик; собрание сочинений Агаты Кристи в потёртой мягкой обложке (издание перестроечных времён); зажим для денег.

Перечислять всё долго, да и не нужно. Важно лишь, что среди прочих артефактов оказалась вот эта записная книжка — плоская, бездарная в своей убогой рациональности, но голодная до чернил. Однако, увидев книжку впервые, я сразу жёстко решил, что страницы её навсегда останутся нетронутыми, ненасытными. Существует такая категория подарков — они, по происхождению своему, изначально не годятся для серьёзного дела.

Я стал носить её в кармане случайно: сунул и забыл. Она настолько мала и скромна, что никак не напоминает о своем существовании. Но при моём-то мелком и аккуратном почерке, думаю, в этой книжке могла бы уместиться приличная повесть».

2. «В наших карманах, между прочим, постоянно живут вещи, которые там не должны находиться — и живут, бывает, годами.

В кармане моей старой джинсовой куртки долго квартировал один-единственный грецкий орех, свивший гнездо среди потрёпанных троллейбусных талонов — до того иссохший, что напоминал уже какой-то каменный уголёк. И ещё рядом с ним лежал, Бог знает для какой надобности, небольшой обрезок медной трубки. Каждый раз, залезая рукой в карман, я напоминал себе, что барахло нужно поскорее выкинуть, но не решался сделать это немедленно. Да и жалко было — привык; казалось мне, наверное, что если выкину эти безделицы вон, то лишусь чего-то важного в жизни.

Когда же и в самом деле пришлось вытащить их из кармана (старой куртке решительно потребовалась стирка), то, глядя на эти предметы, я чего-то — непонятно чего даже — испугался всерьёз. Бросил их поскорее в мусорное ведро, а куртку раз и навсегда выстирал. Вот и с книжкой такая история. не думал, что она пригодится когда-нибудь.

Однако недавно мне потребовалось записать адрес и телефон объявившегося через много лет старого знакомого; столкнулись на улице глаза в глаза, не уклониться. он, смотрю, седенькй уже, хромой, с палочкой. а ведь ровесники! пришлось стоять на солнцепёке и произносить ненужные слова, совершать фальшивые бодрые движения, призванные убедить собеседника в твоём полном, всем на зависть, благополучии; потом выпить по кружке пива. За пивом выяснилось: мужик служил по горячим точкам, воевал, теперь на пенсии. Скучает. Не прочь бы заняться настоящим делом, но такого дела пока не видит. „Обращайся, — сказал он мне с улыбкой, — если надо кого-то взорвать“. Конечно, именно такая надобность обязательно появится у меня в самое ближайшее время. Я кивнул и стал демонстративно охлопывать карманы в поисках какого-нибудь предмета, где можно было бы сохранить информацию — хотелось поскорее отделаться от этой протухшей дружбы — и вдруг наткнулся на записную книжку. Не сразу и сообразил, что такое там лежит в заднем кармане брюк. Я извлёк книжку, а Георгий (наконец-то вспомнил, как его зовут — Жора!) поделился авторучкой, и, значит, на очень короткое время у нас с ним опять возникло нечто общее. Адрес и телефоны были благополучно записаны (вот они здесь на самом верху первой страницы: домашний, рабочий, два мобильных — ряд бессмысленных знаков, за которыми просто ничего не стоит; и лицо-то друга уже снова начало стираться из памяти.) Мы разошлись очень довольные, и у обоих, думаю, было только одно желание: никогда больше не встречаться».