— Чего прячешься, гном?

Он быстро исчезает. Я смеюсь.

В большой сумке, привезённой нами из города, лежат несколько бутылок водки, которую теперь, по гнусным карточным временам, достать почти невозможно. В деревнях все давно уже пьют только самогон. Бывает, что и травятся разной гадостью.

Когда-то я прожил здесь несколько счастливых детских лет.

— Мама, вставай, к нам гости приехали!

Из комнаты слышится хриплый со сна женский голос:

— Счас, счас, Коляныч.

— Тонька, да вставай ты, — кричит тётка Нюра, — я тебе такого гостя привезла!

— Кого там ещё.

— Пастушонок-то наш!

— О-о-о.

Слышится визг диванных пружин, тяжёлый топот. В дверях появляется крупная, высокая женщина в длинной ночной рубашке, нечёсаная, неумытая, с прищуренными узкими глазами. Так бы, может, и не узнал её. И всё-таки это она, Тонька, с которой играли тут в наши детские игры. Она на три года старше. Теперь взрослая женщина, мать семейства.

— Колька!

Бросается ко мне, крепко обнимает, целует в губы. От неё несёт перегаром, немытым телом, но почему-то сейчас всё это мне приятно и радостно. Это ужас как волнует.

В дверях появляется мальчик и недоумённо смотрит на нас. Тонька не отпускает меня, тискает, прижимает к своей большой груди. Я смеюсь:

— Тонька! Сейчас муж-то встанет — чего скажет?

— Этот? Да ему-то что! Выпьет стопку — и опять на боковую! Хоть меня тут.

Она легко произносит грязное слово, смеётся и опять целует меня в губы. Смотрит восторженно, как будто я прилетел с Марса.

— Пастушонок ты наш!

Да, бывало, пас я тут коров. Комбикорм из корыта вместе с телятами ел. А было мне. да примерно вот как сейчас этому новому Коле.

С трудом отрываюсь от Тоньки, сажусь к столу, закуриваю.

Женщины начинают хлопотать вдвоём. Выставляют на стол водку, продукты. Тонька бежит топить баню, усмехается мне деловито: ох, попаримся! Ты подожди немного.

Ладно, подожду.

…проснулся в ужасе, было темно, ничего не разобрать. Во сне видел что-то невообразимо отвратительное, и оно гналось за ним. Еле убежал, спрятался, но не успел отдышаться, как оно опять вывернулось из-за угла…

Робко потянулся руками, нащупал что-то мягкое, но что?.. Готов был закричать уже, и тут в темноте зашипело, проскочила яркая вонючая искра и возникло пламя. Тогда в его приторном оранжевом свете появилось страшное морщинистое лицо. Женщина, жестко прищурившись, вглядывалась в темноту — и вдруг улыбнулась. Лицо её мгновенно изменилось, просветлело. Он узнал бабушку.

— Ба-а!.. — протянул руки, обнял её, склонившуюся над ним, заплакал, как трехлетний малыш.

— Ну что, что, маленький? Не бойся, всё хорошо. Темно было? А я вот занавеску уберу.

Тогда, успокаиваясь, он вспомнил всё: приехали вчера в деревню, родители решили оставить его тут на неделю. Взрослые до вечера гуляли, пировали. Отец и дядя напились, дедушка стал играть на гармошке, и все вместе они начали жутко кричать непонятные песни. Мама с тётей ходили по соседям, мама со всеми здоровалась и разговаривала — давно не была. А они с сестрой и бабушкой долго-долго читали сказки из большой тёмной книги, а потом его отправили спать на печку… Как уснул, он совсем не помнил.

— Родители-то уехали уж, на утреннем автобусе. Так что привыкай без них. Вытри слёзы-то.

— А где Тоня?

— На улице, корову пошла выгнать. Ты вот что, вставай-ка. Время уж. Позавтракаем, поедем на ферму.

Он послушно стал слезать с печки (как высоко!) Пол был неожиданно холодный, почти ледяной. Огромные гладкие тесины впитали ночную свежесть и не спешили нагреться рано поутру. Несколько раз брезгливо переступив босыми ногами, он решился — и влез в большие валенки, стоявшие тут же, рядом. Валенки были ему чуть не по пояс. Он топнул и даже не услышал звука.

Деревянный стол с клеёнчатой скатертью, прорезанной в одном месте ножом. Огромный сундук, накрытый холстиной. На стене — полки с не виданной им раньше посудой. Висели там и часы, они мерно отстукивали неторопливое время. К длинным цепочкам были привязаны две железные гири в виде еловых шишек. Бабушка, проследив за его взглядом, ухватилась за одну из шишек и резко потянула её вниз. Раздалось громкое механическое лязганье.

— Сейчас молока принесу, — сказала бабушка и вышла в сени.

А он продолжал осматриваться. Он не знал, как называется большинство предметов, и все они были для него загадкой. Печь, с которой только что слез, выглядела необъятной. Она была выложена белой плиткой с цветными узорами по краям. От печи шло ровное, дружеское тепло. Тронув чугунную заслонку, он с шипением отдёрнул руку — горячо! На пальцах осталась сажа.

В доме пахло чем-то кисловатым, но запах этот не раздражал.

На улице сонный петух хрипло откашлялся, захлопал растрёпанными крыльями. В потное окошко струился неяркий свет. Было ещё прохладно.

Бабушки давно нет. Нет дедушки и дяди. Тонька вышла замуж, родила. Живёт в этом же самом доме. Муж-пьяница сбивает её с панталыку. Тётка Нюра, ближайшая родня, взяла над ней шефство, но это что мёртвому припарки. Другая семья, другие люди. Всё другое. И ничего как будто не было. есть только вот это странное «сейчас», похмельное и с нечистым запахом, на которое я даже и обижаться не могу.

Отгоняю печальные мысли. Не для того приехал.

Бабушка вошла, неся в руках подойник. Он заглянул туда. Молоко было желтовато-пенным, с кусочками какого-то мелкого мусора и травы.

— Сейчас процежу, и попьёшь настоящего, деревенского. Ты его, поди, и не пробовал.

— Нет, я почти каждый день пью молоко, — гордо сказал он.

— Магазинное?

— А какое же?

— А такое, — сказала бабушка.

Она покрыла марлей другое ведро и стала переливать молоко. Густая жидкость пенилась и брызгалась, как живая. Раздавалось лёгкое шипение пузырьков и стон наполняемого ведра.

На марле, когда всё молоко было перелито, осталось немного мусора. Бабушка отжала марлю и бросила её в подойник.

Теперь она начала разливать молоко по крынкам (вот как называлась та посуда, что стояла на полках и которой он раньше не знал!) Наполнив три крынки доверху, остальное бабушка слила в бидон и добавила немного воды.

— А это в колхоз, — небрежно сказала она и махнула рукой, словно говорила о пропащем. — Ну иди, пробуй. Вот прямо из крынки. Только держи крепче, не урони.

Он подошёл, с трудом взял обеими руками крынку со стола и поднёс ко рту…

Да, это было очень вкусно. Но это было не молоко.

— Так это же не молоко, — сказал он.

Бабушка всполошилась от его неожиданных слов.

— Вот тебе и на. Не молоко! А что же? Это и есть настоящее молоко. А ваше-от магазинное — чистая вода. Пей.

Он ещё раз отпил из кринки. Да, ничего вкуснее пробовать ему не приходилось. Это было даже лучше лимонада «Дюшес».

— Ну как?

— Вкусно.

— То-то же. Ишь, не молоко ему…

— А вы пили лимонад «Дюшес»? Я его пью почти каждые выходные. Папа мне покупает. Тоже вкусно.

Бабушка смущённо усмехнулась и велела поставить крынку на место.

— Ещё хочу.

— Больше нельзя тебе, ты пока непривычный. Вечером попьёшь, а сейчас давай цыплят кормить. Тонька, ты где?

Тонька прибегает с улицы:

— Ну что, махнём по стопочке для настроения.

— Ты бы хоть оделась, бесстыжая! — ворчит тётка Нюра.

— А кого мне стесняться? Кольку? Да ведь мы с ним в бане всегда вместе мылись, помнишь?

Тётка Нюра отказывается пить, уходит по делам. Мы быстро выпиваем с Тонькой, закусываем солёным огурцом. Чему-то смеёмся, глядя друг на дружку.

Вроде бы всё, как тогда.

— Ну, ты и вымахала, мать.

— Дак ведь у нас тут воздуха не как у вас, в городе.

— Да, растёт всё, как на дрожжах! — я откровенно рассматриваю её грудь. — Такие, говорят, кабачки!

Она довольно смеётся и сжимает грудь руками. Ночная рубашка вот-вот лопнет под напором плоти.