Поздно вечером
Я получил телеграмму:
«Выезжай немедленно
Маме плохо Целую Валя».
Через четыре часа
Я уже был в Краснодаре.
Раннее утро.
Туман.
Неопределенность и настороженность.
Я так виноват перед своей матерью…
Мог бы и писать
И приезжать чаще.
Суета сует делает нас
Черствыми и неблагодарными.
Если сейчас
Можно что-нибудь сделать
Для ее спасения,
Все сделаю.
Все,
Даже невозможное сделаю.
Сквозь дырявую ставню,
Заплатанную кусками жести,
Сочился
Электрический свет.
Я вошел в комнату.
Мать лежала
На той самой железной кровати
С никелированными шишками,
Которую я помню с самого детства.
Маленькая,
Сухонькая,
Бессильная,
Она приподняла веки и увидела меня,
Своего сына.
«Не надо, не целуй.
Заболеешь».
«Что ты, мама,
Чем это я заболеть могу?»
Пряча слезы,
Я целовал ее холодные щеки
И сухие полуоткрытые губы.
По тому,
Как она смотрела на меня,
Я понял,
Что приезд мой для нее был
Приятностью неожиданной.
Моя сестра —
Не только моя сестра,
Она еще сестра медицинская,
Поэтому наша маленькая комната
Приобрела вид больничной палаты:
Пузырьки,
Баночки с языкатыми этикетками,
Пилюли и порошки
Оккупировали тумбочку с зеркалом
И табурет у изголовья больной.
Коробка со шприцем
И отвратительными иглами
Расположилась на столе у самого края.
«Что, колют?»
«Места живого нет.
Хотя б умереть скорей».
«Что врачи говорят?»
«Определенного ничего,—
Сказала сестра. —
Шесть часов.
Пора колоть.
Хорошо,
Что вспомнила».
На лице матери,
Которое до этого не выражало ничего,
Кроме торжественного спокойствия,
Я увидел вдруг
Такое страдание,
Такой испуг
Перед словом «колоть»,
Что сердце мое не выдержало.
Я положил руку на плечо Вале:
«Хватит, не надо колоть больше…»
«Если ты Берешь на себя
Такую ответственность…»
Я посмотрел на мать:
Лицо ее опять стало
Торжественным и спокойным.
Я решил стать на собственную боль
Двумя ногами
И разговаривать с матерью так,
Как будто бы ничего трагического
Я не предполагаю
И что приехал я
Совсем по другому поводу.
И в то же самое время
Я думал:
«Вот уйдет она,
И ни нам,
Ни детям нашим
От ее святого образа
Ничего не останется».
Уже совсем рассвело.
Сестра ушла на дежурство.
Я сидел возле умирающей матери
И рассказывал ей
Смешные истории
О ее внучках.
Мать слушала,
И рассказ этот был ей так по душе,
Что далекое подобие улыбки
Нет-нет да появится
На ее уже почти потусторонних губах.
И вдруг
У меня мелькнула
Шальная мысль.
«Мама, — спросил я ее, —
А что если я принесу глину
И сделаю твой портрет?
Позировать мне не надо.
Буду лепить себе потихоньку».
«Лепи, —
ответила мать, —
Если нужно…»
Когда я все приготовил
И начал работать,
То для меня эта женщина,
Которую я лепил,
Перестала быть просто матерью.
Я увидел в ней то,
Чего никогда не видел
В лице своей матери:
Что-то такое,
Что ни на какой бумаге
И никакими словами не выразишь.
Это мое удивление,
Моя одержимость,
Моя уверенность в необходимости
Того, что я делаю,
Передалась матери.
«Помоги мне.
Что-то посидеть захотелось».
«Нет, мама, —
Я испугался, —
Ты уж лежи, как лежала».
«Не бойся,
Мне так лучше будет.
Вон те подушки и пальтецо возьми.
И под спину.
Вот так.
Делай меня живой…»
«Ну, раз ты решила „работать“,
Так давай вместе позавтракаем.
Вот тебе хлеб, вот бульон,
Могу еще полкотлеты подбросить», —
Сказал я бодрым голосом,
Хотя хорошо знал.
Что она вот уже две недели,
Как ничего,
Кроме чая и сухарей,
В рот не брала.
Я был уверен,
Что мать откажется.
И вдруг
Она приподняла веки,
Перевела глаза на меня
И посмотрела
Длинным печальным взглядом,
Как бы принимая решение,
А потом медленно,
С паузами произнесла:
«Ну что ж, давай… Покорми…
Попробую».
А я подумал и решил:
Хуже все равно быть не может.
Ела она тяжело,
Медленно.
И видно было по всему,
Устала от этого до предела.
И вдруг:
«Все», —
Выдохнула она,
И веки ее опустились.
И, к моему ужасу,
Лицо ее осунулось
И потеряло всякое выражение.
«Все», —
Звучало у меня в голове,
И я не знал,
К чему это относится.
Я растерялся.
Я не знал,
Что мне предпринять.
Я чувствовал себя убийцей
Собственной матери.
И вдруг в мертвенной тишине
Я услышал тихое-тихое,
Ровное-ровное
Дыхание спящего человека.
Это была радость,
Равная потрясению!
Усилием воли
Я заставил себя не плакать.
Я продолжал работать,
И глаза мои
Не переставая
Ощупывали ее лицо,
Вглядывались в морщины.
Глаза мои,
Они дотрагивались
До ее недвижных бровей
И полуоткрытых губ.
Она спала.
А я лепил и мял
И вдавливал глину.
И мне казалось:
Все страдания матери
Я могу,
И я должен, взять у нее
Глазами своими,
Пропустить их
Через сердце свое,
И руками,
Кончиками пальцев вот этих
Передать муки ее
Холодной,
Бездушной
И бесформенной глине!
Я был настолько уверен,
Что это чудо может случиться,
Настолько верил я
В исцеляющую силу моего желания,
В магическую силу рук своих
Настолько я верил,
Что вдруг почувствовал,
Как под пальцами моими
Застрадала и замучилась глина.
Я и сейчас говорю:
Мне никогда в жизни —
Ни до, ни после этого случая —
Не приходилось переживать
Напряжения, подобного этому.
Мать спала,
Но губы ее,
До этого безвольные губы,
Собрались в морщинки
И плотно сомкнулись, а на впалых щеках
Появился не то чтобы румянец,
Нет, до этого было далеко:
Появилась какая-то теплота,
Робкое еще, но дыхание жизни.
И вот произошло то,
На что не могли рассчитывать
Ни врачи, ни родственники, ни соседи…
На следующий день,
Когда портрет был готов,
Пришла та соседка,
Которая чуть не похоронила ее заранее:
«Тимофеевна, милая, мученица моя…—
И заплакала. —
Все твои хвори
Сынок от тебя взял.
Выживешь теперь ты, выживешь
На радость внучкам своим,
Жить будешь!»
Я хорошо знаю,
Портрет этот
Не лишен недостатков.
Больше того,
Я уверен,
Что они есть.
Но в изображение это
Я вложил столько души,
И воспоминания о часах этих
Связаны с такими переживаниями,
Что до конца дней моих,
Как сама жизнь,
Он будет дорог моему сердцу.
