Идем в цех. Визжит стекло. Рабочие — главным образом молодые парни и девушки — держат в крепких руках тяжелые вазы, изящные рюмки, плоские блюда. Перед каждым рабочим вертится плоский, стоящий ребром каменный диск, омываемый водой, чтобы стеклянная пыль не поднималась в воздух.

Я останавливаюсь возле ушастого курносого парня. Точными короткими движениями он опускает вазу на вертящийся диск, и мокрый острый камень с визгом врезается в хрустальный бок. Ваза взлетает и опускается в умелых руках мастера. Точный ритм узора, расцветающего на ее прозрачном теле, отражается в звуке — то коротком, то долгом взвизге стекла.

— Нравится? — спрашивает мастер и взглядывает на меня широкими, улыбающимися глазами так, как взглядывают, когда знают, что нравится.

— Очень! — отвечаю я.

Он поднимает сверкающую вазу, смотрит ее на свет, поворачивая в руках, и говорит:

— Красавица!

…В сквере, неподалеку от санатория, бьет невысокий фонтан. Он закрыт стеклянным колпаком. Это минеральный источник, обнаруженный в Подебрадах первым. Струя ритмично пульсирует, будто под землей дышит кит.

Мимо нас по траве несется мальчишка лет пяти. Одна нога его в чулке. Он держит в руке ботинок. За ним бежит рассерженная мать. Коляску с маленьким она оставила на дорожке.

— Остановись, Франта, а то хуже будет!

Но малыш, видимо думая, что хуже, чем в руках у рассерженной матери, не бывает, мчится вокруг фонтана. Мать за ним. Сын, не зная, что может случиться, если бежать по кругу быстрее того, кто тебя догоняет, неожиданно влетает в открытые объятия матери.

— Ты почему снял ботинок, противный мальчишка?

— Мне было жарко, — отвечает он, не задумываясь, и получает крепкий шлепок.

Мальчик хочет зареветь — уже склоняет голову набок, щурится и открывает рот, но, встретив суровые глаза матери, пересиливает себя, садится на траву, надевает ботинок. И вот мать снова катит перед собой коляску с маленьким, а старший сын идет рядом, тоскливо оглядываясь.

— И у вас, наверное, так бывает? — спрашивает мужской голос.

Сзади на скамейке сидят наши соседи по столовой — пожилые супруги из Брно. Они тоже наблюдали это происшествие.

— А как ты думаешь? — отвечает за нас жена. — У них есть дети и матери, значит, так бывает.

Мы подтверждаем, что бывает, и подсаживаемся к супругам.

— Как вам нравится наша страна? — спрашивает муж.

На лице его возникает то же выражение, которое мы видели у мастера на хрустальной фабрике, когда он спрашивал про вазу. Темные, непромываемые трещины на крупных тяжелых руках нашего собеседника говорят о том, что он много сделал для своей страны этими руками и по праву может ею гордиться.

— Очень, очень нравится!

— Ну что ты спрашиваешь, — снова вмешивается жена, — разве они видели нашу страну! Живут в Подебрадах, два-три раза были в Праге, и все! Вы не видели еще нашей страны. Не видели гор, не были в Татрах, в Словакии. Какая там красота, какой воздух!

— Ну вот, добралась до своей Словакии, — перебивает муж, — тут уж ее не остановить…

Мы вняли доброму совету женщины и посмотрели страну. Удалось нам это сделать позднее, во время гастролей нашего театра. Мы побывали в знаменитой пещере Мацоха, о которой много писалось, и в Высоких Татрах, и на курорте Слияч в Словакии.

Министр культуры Чехословакии предоставил нам, после работы театра в Праге, Остраве, Брно и Братиславе, несколько дней отдыха. Отдых наш был тщательно продуман.

Из Братиславы, столицы Словакии, мы сначала отправились в Слияч, горный курорт в Низких Татрах. Там мы пробыли сутки. Курорт расположен в красивом парке, сливающемся с горным сосновым лесом. В парке, возле цветочных клумб и газонов, мы увидели надписи: «Спасибо вам за то, что вы нас не рвете»; «Спасибо вам за то, что вы не ходите по траве».

Когда мы отдохнули с дороги, нам предложили прогуляться по лесу. Несмотря на то что начал накрапывать дождь, все согласились.

И вот мы поднимаемся пологим склоном, поросшим низкой мягкой травкой. Вокруг — могучие сосны. В небе ворочаются тугие темные тучи. Они рокочут, взблескивают — идет гроза. Она рядом — за лесом. Дождик капризно брызгается, будто маляр красит небо и отряхивает кисть. Но вот деревья сближаются, становится темней, темней, густо пахнут стволы, хвоя, трава и маленькие сиреневые цветы под ногами.

Мне кажется: если закрыть глаза, то все равно эти краски, запахи, эти тени и угасающий, уходящий за деревья свет, — вся эта красота ворвется в тебя сквозь поры и заставит любоваться ею и радоваться жизни…

Мы свернули с дороги в лес. Он делается гуще, приходится раздвигать ветви елей, ноги тонут во мху. С нами чешские и словацкие товарищи.

— Скоро придем, — говорит секретарь горкома города Банска-Бистрица. — Этот лес — наш дружок. Много дней и ночей провели мы здесь в партизанских отрядах. Немцы сюда не совали носа. Кто приходил — не возвращался. Банска-Бистрица была нашим городом — центром партизанского края.

Вдруг пахнуло дымком… Огонь. Наверное, пастухи. Мы выходим на поляну. В центре ее разложен гигантский костер. Это словацкие товарищи пригласили нас к своему костру дружбы. Мы стоим молча, даже не приглядываемся. Костер, как песня, каждому напоминает свое. Кому — детство, кому — охотничьи приключения, а кому — опасности и суровый героизм партизанских походов…

Корявые красные ветви трещат, корчатся и рассыпаются в костре. Искры летят в рокочущее небо. Кругом гроза. Дождь шумно сыплется на лес. По странному капризу ветра над нами дождя нет. На поляне сухо. Мы рассаживаемся на мягкой траве у костра. Вокруг бархатная темнота, в ней скрыт тесный хоровод деревьев. Только своенравные блики огня внезапно выхватывают красный ствол или пышную еловую ветку.

В струящемся пестром свете все кажутся необыкновенно красивыми. Какие чудесные глаза у наших актрис! У одной — большие, строгие, серые. У другой — синие, полукруглые, с крупными веками, неотрывно смотрят на огонь. У третьей — длинные карие коварные глаза, они готовы то улыбнуться, то разозлиться. Огонь гуляет в них красными отблесками. Все сидят румяные, завороженные таинственным очарованием ночного костра.

На камнях жарится «живанка» — словацкий шашлык, густое вино клокочет в горлышках бутылок. Грянула песня. Запели наши друзья. Их всего несколько человек, но голоса у них звонкие, сильные. И сами они — крупные, широкоплечие люди. Поют, как все в Чехословакии, профессионально, на три голоса. Песня вольная, протяжная. Хорошо ее петь в лесу, вдыхая горный воздух. Мы быстро уловили припев и подхватили его от души, во всю силу легких. Секретарь горкома, высокий, крепкий блондин, весь розовый от костра, дирижирует, время от времени поправляя падающие на лоб волосы. Его заместитель, красивый, смуглый, чернобровый, поет, закрыв глаза, мучительно упиваясь песней. О чем напоминает ему она? О каких печалях, о каких потерях? Его глубокий баритон как бы держит на себе мелодию, то отталкивая ее вверх, то подхватывая и мягко качая. Но вот окончена песня. К нашему костру подсел старый пастух с трубкой в зубах, в кожаном жилете и широкополой шляпе.

— Дед, сыграй нам на фуяре, — попросил его чернобровый заместитель.

Старый пастух не заставил себя упрашивать.

— А я за тем и пришел, — ответил он простодушно, поднялся и показал нам свой музыкальный инструмент.

Это была свирель, похожая на фагот, только намного больше. Один конец ее торчал выше головы музыканта, другой опускался ниже колен. Фуяра — древнейший народный инструмент, сохранившийся только в горах Словакии. Ее любят и называют «голосом народа». Поют под нее песню: «Фуяра, ты моя, фуяра! Ты поешь для бедных, а для богатых не хочешь!» Делают этот инструмент из бузины, и подходящий ствол, «с душой», иногда ищут месяцами.

Старик отошел от костра, по обычаю вылил в фуяру бутылку вина, сказав: «Она хочет пить», — остановился поодаль и заиграл.