— Домой, домой, к Анне Ивановне, — говорит он, уходя, и мы видим из окна, как прямо у подъезда гостиницы он берет пассажира и уезжает.

— Вот тебе и домой! — смеемся мы, но не успеваем ничего обсудить, как его машина лихо разворачивается у гостиницы, и в распахнувшиеся дверцы вываливается целое семейство с детьми и чемоданами.

— На вокзал съездил!

Нет, не поедет он домой — характер не позволяет.

И мы понимаем, что зря он лупит своего младшего сына.

1968

Подебрады — небольшой курортный городок, расположенный возле старинного замка чешского короля Подебрада, чья конная статуя украшает центральную площадь. Мы вдвоем приехали сюда осенью на отдых и лечение.

В конце прошлого века здесь был открыт горячий целебный источник. Один наш пражский друг сказал как-то:

— Чехословакия стоит на горячих ключах и подземных целебных озерах. Там, где их воды прорываются наружу, мы строим курорты.

Так произошло и в этом случае: после открытия источника городок стал быстро развиваться и превратился в благоустроенный курорт. Он не так знаменит, как Карловы-Вари и Марианске-лазне, но именно это нас и соблазнило. Кроме того, мы знали, что главный врач санатория доктор Филипп — известный знаток болезней сердца.

Правда, мы забыли о том, что от Подебрад до Праги всего пятьдесят километров. Было трудно удержаться от соблазна и не ездить в прекрасную стобашенную столицу Чехословакии.

А чем больше мы смотрели на Прагу, тем больше нам хотелось смотреть еще и еще. И до сих пор, закрыв глаза, я могу показать себе чудесный цветной фильм. Вот я стою на площади перед Градом — резиденцией чешских королей. Здесь, в мрачном зале заседаний, бурные политические споры в былые времена нередко кончались тем, что более сильная партия подвергала своих противников «дефенестрации» (от латинского fenestra — «окно»), то есть попросту выбрасывала их из окна на мостовую.

Позади меня собор святого Витта. Он чем-то напоминает причудливую остроклювую птицу. Впереди — Тынский собор, похожий на межпланетный корабль. Оба храма стремительно вознесли свои шпили в бесплодном усилии взлететь к звездам.

Наука избрала другой путь. Дорогой смелых догадок, точных вычислений, дорогой свободных усилий ума наука оторвала тяжесть от Земли и бросила ее в межпланетное пространство, чтобы постичь то, что казалось непостижимым.

А на Земле так и остались стоять символы религиозного устремления ввысь — построенные лучшими зодчими, украшенные лучшими художниками и скульпторами своего времени готические соборы Европы. Внизу, подо мной, розовые водопады черепичных крыш ступенями сбегают к Влтаве. Цветущие вишни и яблони окружают дома громадными белыми букетами.

Среди расступившихся зданий, в скверах, на площадях, — памятники народным героям, музыкантам, ученым. Одни задумчиво сидят в своих тяжелых одеждах, другие грузно застыли на конях, третьи проповедуют, простирая бронзовые руки.

На высоком постаменте стоит танк. По обе стороны пьедестала — нимфы. Они трубят в горны, возвещая победу. Это первый советский танк, ворвавшийся в Прагу. На нем следы боевых ранений и многих дорог. Он поставлен здесь как символ благодарности освобожденного народа нашим воинам.

А что за венок лежит у стены старинного дома? Здесь были расстреляны фашистами в 1945 году чешские патриоты. Имена их начертаны на мемориальной доске. Такие доски и просто надписи, украшенные цветами, часто встречаются в городах Чехословакии. Мимо этих скорбных надписей невозможно пройти равнодушно, и мы не раз присоединяли свои букеты к безымянным венкам у стены.

Группа советских граждан возложила венок на могилы советских воинов, павших в боях за Прагу. В торжественной и скорбной тишине мы шли между ровными рядами могил. Неугасимый огонь горел в светильниках. У памятника сменялся караул. Пражане смотрели на нас. Некоторые из них пришли с цветами и положили их на солдатские могилы. Я заговорила с какой-то женщиной. Она объяснила мне, что каждый раз, навещая могилу матери, заходит и на это кладбище, чтобы возложить цветы на могилы советских солдат.

Здесь же я увидела небольшой старинный памятник. Из надписи я узнала, что он поставлен в 1815 году на братской могиле русских офицеров, скончавшихся от ран, полученных в битвах при Дрездене и Кульме. Сорок пять русских фамилий, с указанием звания, года рождения и принадлежности к полку, высечены на памятнике. Среди них я прочла имя Андрея Толстого, восемнадцати лет, младшего офицера. Может быть, этот юноша, почти мальчик, погибший далеко от Родины, имеет отношение к великому русскому писателю?

Один французский офицер записал в дневнике слова простого солдата, сказанные в 1813 году: «Черт возьми, хорошую штуку мы выкинули! Пошли за русскими в Москву, чтобы привести их во Францию!»

История повторяется. Через 129 лет после нашествия Наполеона немцы подошли к Москве, чтобы «привести» русских в Германию.

На пражском кладбище рядом лежат предки и потомки, погибшие за честь и свободу своей Родины, за независимость народов Европы.

Санаторий в Подебрадах — четырехэтажное здание в конструктивистском стиле. Внизу — медицинские кабинеты, столовая и ванны. Вода углекислая, похожая на нарзан. Нас встретил пожилой услужливый привратник, записал в книгу наши фамилии и отнес вещи. Оказалось, что он еще и телефонист, и лифтер, он же продает газеты, почтовые принадлежности и ведает вешалкой. И он никогда никому не говорит: «Закрывайте за собой двери, здесь швейцаров нет».

Конечно, мы сразу же запутались в чешской речи, хотя в ней и угадывались знакомые слова. Вернее, именно из-за этих знакомых слов мы и запутались. Когда я спросила в столовой: «Это сбитые сливки?» — за соседними столиками засмеялись. По-чешски «сбитые сливки» значит — «отшлепанные помои». Когда подали меню, мы никак не могли понять значения воинственного слова «брамбор». Радушные чехи пришли на помощь: нам рисовали в воздухе кружки, один рабочий из Остравы изобразил целую пантомиму: выдергивал что-то из пола, потом отряхивал это что-то и складывал в сторону. И вдруг донесся зычный хриплый голос:

— Картошка! Брамбор — это картошка!

К нашему столу подошел невысокий сутуловатый старик с крупным рыхлым лицом. На голове у него была вязаная шапочка, на шее между золотых цепочек висел старинный амулет из бирюзы. Так мы познакомились с другом Маяковского Давидом Бурлюком. Недавно по приглашению Союза советских писателей Бурлюк провел в нашей стране почти полгода…

— Как вы сказали? — переспросил Бурлюк, когда мой муж назвал себя.

— Райкин.

— Кто такой?

— Артист.

— Не слыхал! — отрезал Бурлюк и познакомил нас со своей женой Марией Никифоровной.

Это стройная, бледная, седая старушка, с задорным носиком, изящным ртом и вялой улыбкой. На ней была кружевная кофточка, прикрытая прозрачным оренбургским платком. У Марии Никифоровны больное сердце, поэтому она осторожна, бережлива в движениях. Во время нашей беседы она несколько раз выпрастывала из-под платка худенькую ручку и, положив ее на шершавый кулак мужа, произносила, склонив голову набок, как птичка:

— Папочка, ты обещал мне не говорить о политике.

Бурлюки много и интересно рассказывают. Между прочим, от них мы узнали о бесславной судьбе бывшего солиста Большого театра Жадана, перебежавшего к немцам во время войны. Он живет в Америке, во Флориде, неподалеку от Бурлюков. Работает в кузнице при конюшнях Рокфеллера.

О своем пребывании в СССР старики вспоминают с глубоким волнением. Многое их радостно поражает и трогает. Все свои архивы Бурлюк завещал Библиотеке Ленина и постепенно пересылает в Москву переписку, дневники, фотографии.