Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Совсем с ума сошел, — сказал высокий, вытирая сгибом локтя лицо, — на людей бросается.

…Мальчик остался один. Он стоял, повернувшись к стене, закрыв лицо руками, чувствуя себя предателем. Всхлипывая, он погасил костер, разбросал сучья вниз по склону оврага. Сквозняк быстро выветривал запах дыма. Из угла выполз, хромая на полураскрытых, неловко подвернутых крыльях, маленький летучий мышонок. Мальчик взял тюбетейку, положил в нее трепещущего зверька и опрометью побежал домой. Грязный, пропахший дымом, он положил перед матерью тюбетейку, из нее торчали вялые, скомканные крылья.

— Что случилось? — вскрикнула мать. — Что с тобой?

Тогда мальчик, плача, стал виниться в своем проступке:

— Я их привел… я хотел показать… чтобы они тоже посмотрели… Почему я тебя не дождался?.. Мама, они обещали… они развели костер… они их прогнали… они били их полотенцами… они ползали… они улетали…

И когда мать из бессвязных выкриков сына наконец поняла, что произошло, она, полная доброты и сочувствия, прижала к груди его грязное, заплаканное лицо и сказала:

— Как от тебя дымом пахнет, сынок, прокоптился весь. Пойди умойся, наверное, есть хочешь. Ну, довольно, довольно, ты же мужчина…

1973

ТОНКИЙ ЛЕД

Повесть и рассказы - img_9.jpeg

На Невском было трудно думать. Приходилось отвлекаться на перекрестках — смотреть налево, потом направо. Отвлекали люди — шли мимо, обгоняли, выныривали из-за плеча в ту самую минуту, когда удавалось сосредоточиться. Пришлось свернуть на тихий канал Грибоедова, идти мимо Дома книги, мимо больницы Перовской, мимо длинного скучного здания, строгая красота которого неожиданно открылась ей с противоположной стороны улицы, мимо огромных чугунных листьев и цветов, застывших в левых поворотах на решетке Михайловского сада. Здесь на ходу можно было рассуждать в поисках решения. Решать надо было самой. Она уже знала, что, когда о семейных неурядицах рассказывают вслух, они выглядят мелко, пошловато. Она знала, что так называемые страдания ревности надо терпеть в одиночку. Они ни в ком не вызывают сочувствия. Обманутый человек всегда немного смешной.

Когда рассеялось романтическое облако влюбленности, она обнаружила, что последний человек в их семье — «жена сына», а первый — свекровь с ее житейскими формулами: «Зачем вам дети?», «Мужчина должен развлекаться», «Деньги — залог здоровья».

Из комнаты, где она раньше жила с матерью, она переселилась в просторную квартиру с красным деревом, портьерами, безделушками, сервизами, с глупой, задыхающейся от жира собакой, похожей на кудрявого поросенка.

«Боже мой, — думала она, — еще какой-нибудь месяц, и я раскусила бы этого человека, а теперь он мой муж. Что же делать?» Прошло три года. Детей нет. «Зачем вам дети?» Подлый какой вопрос. Все трудно. Трудно сговориться, трудно побороть самолюбие. Трудно привыкнуть к снисходительному тону мужа, к словам: «Что ты там малюешь?», «Художник — это не профессия», «Пойдем в кино, мадам Рубенс». «Почему, — продолжала она думать на ходу, любуясь сквозь решетку сада и светлыми стенами Русского музея, — почему я среди всей этой красоты, среди удивительных, современных зданий должна думать о рассуждениях свекрови? Думать о подтяжках мужа, брошенных на мои эскизы? Вспоминать, как он стоит перед зеркалом и завязывает галстук с миной героя из ковбойского фильма? Да, именно так он и стоит на длинных жестких ногах, выдвинув вперед челюсть. Свекровь с пыльной тряпкой в руке смотрит на него с восхищением. И сама какая-то пыльная, плюшевая, ротик бантиком, и слова из него вылетают, похожие на бантики: «Витютюсик, Витетенчик…» А когда приходит мама, свекровь зовет ее пить чай в кухню: «У нас уютненько на кухнечке, правда?» — хотя никто у них в кухне не ест. А мама все понимает, но улыбается и не показывает виду. Устало садится на белый кухонный стул у окна и пьет чай из тяжелой щербатой фаянсовой чашки. Руки ее в марганцовке, ногти коротко острижены, от нее пахнет йодом, наркозом, больницей. Много лет она подает инструменты профессору у операционного стола, гипсует, накладывает повязки.

Свекровь смотрит на маму брезгливо, после ее ухода открывает форточку, кипятит ложку и чашку…

Нет, надо кончать, давно надо было решиться…»

Глазам делается холодно. Ветер катит слезу косо по щеке. Какой хороший был морозец неделю подряд, а сегодня все расквасилось, потекло. Привычная ленинградская дымка висит в воздухе.

Яркий, упругий снег превратился в бесшумную скользкую мякоть. Нулевая температура после двадцатиградусного мороза. Свекровь с утра шуршит порошками.

Как сказать? Как решиться?

Подруги завидовали — вышла замуж за крупного инженера. Начнут ужасаться, весело сочувствовать, сплетничать, советовать. Уехать из города? Куда? А училище? Так трудно было поступить, и сейчас, когда окрепла рука, стал точным глаз, уезжать просто глупо. Что же делать? Уйти к маме? Пойдут причитания, слезы, зашушукаются соседи, обе матери станут мирить, начнутся обычные доводы свекрови: «Сама виновата, надо было его держать в руках». От одних этих разговоров можно удавиться. Как их избежать? Как уйти, чтобы никто ничего не спрашивал? Раз ушла, значит, плохо было, значит, невмоготу.

О Викторе думать не хотелось.

Она вышла на крутой мостик и внезапно увидела на рыхлом, покрытом лужами льду Мойки мальчишку лет десяти. Он катался на коньках, и каждый его шаг сопровождался хлопаньем мокрого снега.

— Эй, парень! — крикнула она, бросаясь к решетке. — Вылезай оттуда, живо!

— Чего? — спросил мальчик, поднимая к ней лицо, до удивленья похожее на лицо васнецовской Аленушки, нежное, большеглазое, иконописное.

«Иванушка», — подумала она. — Лед слабый, провалишься!

— А тебе-то что? — простуженно ответил парнишка и промчался мимо. У самого моста он лихо развернулся, и, когда тормозил, от пяток его разлетелись крылышки, как у Меркурия в Эрмитаже.

«Что делать, никого нет? — растерянно думала она, оглядываясь. — Ведь провалится, утонет прямо у меня на глазах…» И вдруг заорала незнакомым, сдавленным голосом:

— Вылезай сейчас же, хулиган такой, а то милицию позову!

— Вали отсюда! — нахально прохрипел мальчишка. — Чего привязалась?

Однако повернул к спуску и тут, у берега, сразу провалился по самые плечи. Она судорожно вобрала в себя воздух открытым ртом и, срывая на ходу шубу, побежала вниз по лестнице. Мальчик уже выкарабкался на гранитную площадку спуска. Он стоял в углу, маленький, мокрый, и смотрел на нее своими бесстрашными глазами. Смотрел неприязненно, независимо, как ни в чем не бывало.

— Ты чего разделась? — спросил он, выжимая на себе рукава мокрого пальтишка. — С ума сошла! Надевай, простудишься!

Пытаясь завернуть его в шубу, она приговаривала:

— Вот видишь! Ну ничего, ничего, все хорошо… Ты где живешь? Я тебя провожу.

— Чего ты? Не надо!

Мальчишка резко отшатнулся и, брякая коньками о ступеньки, побежал мимо нее вверх. Там он снял коньки, обхватил себя руками, притоптывая мокрыми ботинками, крикнул: «Ух, жарко!» — потом попытался свистнуть, но замерзшие на ветру синие губы не слушались его. Тогда он показал ей язык и пошел, не торопясь, своей дорогой. Сначала вдоль ограды Мойки, потом перешел через улицу и исчез за углом, ни разу не оглянувшись.

Она подняла шубу с мокрого снега. Темная вода бесшумно качалась в маленькой полынье у самого берега Мойки. Какой-то прохожий и дворничиха, вышедшая из подворотни, с удивлением смотрели на нее, когда она одевалась. «Наверное, думают, что я собираюсь купаться». Она прошла мимо дворничихи, застегивая шубу. Перед глазами стояло замерзшее, озорное, упрямое лицо паренька. Она представила себе, как он открывает дверь своим ключом — родители, наверное, еще на работе, — ставит чайник на газ, переодевается, развешивает по стульям мокрые вещички, потом пьет горячий чай, обжигаясь и шмыгая носом. А может быть, захлопнув за собой дверь, плачет, когда никто его не видит. Плачет, освобождаясь от пережитого страха, ревет, всхлипывая, как полагается мальчишке его возраста. Нет, вряд ли ревет, заревел бы сразу, Она опять мысленно увидела его прямую спину, торчащие вразновес уши его шапки, независимый вид, когда он, не оглянувшись, заворачивал за угол…

18
{"b":"552264","o":1}