Лена вспыхивает и говорит:

— Что ты выдумываешь? Я никогда не запираюсь. Просто ты не входишь. Если бы ты вошла, то увидела бы…

— Я увидела бы, что вы целуетесь.

— Убирайся из комнаты, мне надо заниматься.

Я продолжаю сидеть и показываю Лене язык. Она хватает меня за шиворот и тащит из комнаты. Я упираюсь, волочу за собой стул, но сестра сильнее — она вышвыривает меня в коридор. Щелкает задвижка. Я кидаюсь на дверь, стучу в нее ногами и ору:

— Все равно он противный! Рот как у щуки! Он головастик! Головастик!

Лена сидит в комнате притаившись. Мне надоедает стучать, и я иду к младшим сестрам. Они набрасываются на меня, валят на пол, теребят за волосы, а я думаю: «Какой, правда, неприятный жених у Лены, какой-то пожилой, наверное, ему уже лет двадцать пять. Приходит — не здоровается со мной, как будто меня нет, уходит — не прощается. Встретил в коридоре маму, почему-то вдруг испугался».

— Ты будешь лошадь! — кричит Маня.

Я становлюсь на четвереньки, она лезет мне на спину, и мы едем. «Почему он испугался мамы? — думаю я и ползу вокруг комнаты. — А когда мама приглашает его чай пить, он всегда…» Маленькая Наденька плачет — она тоже хочет покататься. Я катаю Наденьку, а Маня бежит сбоку и лает. «Почему он всегда отказывается пить с нами чай?» Я падаю на спину и лежу. Маня говорит что-то про Гулливера и лилипутов. Пока они с Наденькой связывают мне ноги скакалкой, я думаю, что Лена ужасно переменилась. Она стала раздражительная, веселая и тревожная какая-то и все время уходит, редко бывает дома. Наденька лезет ко мне на живот и сидит тихонько, а Маня привязывает мои волосы к ножке кровати. «И почему она с ним целуется? Я сама видела с улицы большущую тень на нашей занавеске. И все прохожие могли видеть. Лена никого не целует, ни меня, ни маму, ни папу, и вдруг с таким чужим человеком?..»

Хлоп! Наденька опрокинулась назад, я только успела схватить ее за ногу. От этого она еще стукнулась головой об пол. Я трясу ее на коленях и пою:

Она успокаивается, смеется, а я все думаю, думаю…

Ночью я пыталась заговорить с Леной, но она лежала, отвернувшись к стене, и не отвечала. Рано, рано — когда первые шаги простучали по тротуару у наших окон — я услышала шепот Лены:

— Ты спишь?

— Нет.

— Тиночка, я уезжаю.

— Куда?

— В Москву.

Я перелезла к Лене. Она укрыла меня своим одеялом.

— Зачем ты уезжаешь?

— Так нужно.

— Как ты будешь без нас, одна?

— Я все обдумала. Сначала я буду жить у тети Тани.

— А вдруг она не захочет?

— Что ты! Тетя Таня — мамина сестра.

— А университет?

— Потом когда-нибудь буду учиться. Я не могу здесь жить. Я здесь чужая.

— Неправда, неправда!

Я смотрю на Лену. Она рядом. Она моя сестра. Я люблю ее. Совсем близко, на подушке, лицо Лены. Я вижу профиль, и дрожащие губы, и глаз, из которого скатилась слеза и упала в ухо.

— Лена, — тихо сказала я. Мне было страшно начинать говорить, но Лена молчала, глядя в потолок. — Лена, не надо уезжать. Мама тебя любит. А как же папа? Что он скажет? Как ты будешь жить одна?

— Ничего, проживу, — ответила Лена, — проживу. Она мне не мать. А папа привыкнет.

— Лена, не уезжай. Я буду тебя слушаться. Почему я молчала, когда вы с мамой говорили!

Я обняла Лену, повернула ее к себе, и вдруг она заплакала, беззвучно и горько, уткнувшись лицом в мои волосы.

И вот Лена уезжает. Мы стоим в передней. Папа едет с Леной в Москву. Вот он еще раз, последний, говорит ей: «Останься, доченька». Она подходит к маме, протягивает ей руку для прощания.

— Лена, что ты делаешь? — говорит мама. — Ты должна учиться. Куда ты едешь? Оставайся.

— Не забывай меня, Тина, — говорит Лена и быстро идет к выходу.

Я догоняю ее, она прижимается к моему лицу мокрой щекой, потом отрывает от себя мои руки.

Вот хлопает дверь — Лена навсегда уходит из нашего дома.

Мы с мамой стоим у окна и смотрим ей вслед.

— Я не нашла к ней дороги, — говорит мама.

Я возвращаюсь в нашу комнату. Теперь я старшая.

Книги Лены стоят на полке. Она взяла с собой только «Дон Кихота». Недочитанный «Монте-Кристо» лежит на столе. Читать не хочется. Очень много в моей голове разных мыслей. Надо в них разобраться…

После школы я часто забегала в детский дом к подругам. Я оставляла дома школьную сумку, переходила через двор, поднималась по лестнице на второй этаж и открывала дверь большого зала.

В этот день я увидела за роялем старую пианистку, с волосами серыми, как пыльная паутина, скорбную и неряшливую. Она говорила нам, свесив руки и глядя на клавиши:

— Я потеряла все. И некому жаловаться. Никого нет, и ничего нет…

Она до сих пор продолжала все терять — то сумку, то ноты, то шляпку, как бы висящую в воздухе над ее высокой прической. Пианистка была худенькая и плохо одетая, а ходила величественной походкой, как королева.

— Татьяна Александровна, у вас штаны видны! — услужливо кричали мы ей.

Она оборачивалась, высоко подняв голову, глядела на нас из-под пенсне и говорила:

— Дамы не носят штанов. Это панталоны.

Чаще всего она играла «Где гнутся над омутом лозы», а девочки, стриженые, с сосредоточенными лицами, старались изобразить, как гнутся лозы и трепещут былинки. «Дитя, подойди, подойди же», — подманивали они кого-то растопыренными пальцами.

Учительница смотрела на них тусклыми презрительными глазами, ничего не объясняя и никого не поправляя. Она несла свой крест.

Дверь открылась, в зал вошел вожатый — в детдоме недавно организовался пионерский отряд.

— Знакомьтесь, девочки, — сказал вожатый, указывая на высокого немолодого человека, вошедшего вместе с ним, — знакомьтесь — это товарищ Трубин. Участник взятия Зимнего.

Учительница вскочила и стала собирать дрожащими веснушчатыми пальцами сумку, ноты, шляпку…

— Вы извините, товарищ Долгорукая, что прервал занятия. Товарищ Трубин расскажет девочкам о том, как рабочий класс брал власть в свои руки.

Татьяна Александровна с испуганным лицом продолжала хватать вещи. Она роняла ноты, поправляла пенсне и, наконец, вышла из зала своей высокомерной походкой, неся перед собой сумку и держась за нее обеими руками, как за перила.

— Не научился еще пролетариат на роялях играть, — сказал вожатый, — приходится приглашать бывших.

Товарищ Трубин внимательно оглядел нас. Мы стояли посредине зала и тоже его рассматривали. Лицо у него было крупное, заросшее густой сизой бородой. Он как бы пересчитал нас широко расставленными ласковыми глазами. Потом сказал грубовато:

— Вот что, девочки, грех вам здесь сидеть, в доме, и слушать про взятие Зимнего, когда он от нас рукой подать. Пойдемте на воздух, на площадь, ко дворцу.

Через несколько минут мы были на площади.

Много раз после этого мне приходилось слышать рассказы о взятии Зимнего. Но навсегда мне запомнился этот теплый, безветренный денек, это белесое небо и красота строгих ампирных домов, окружавших нас.

Мы стояли у Александровской колонны. Сзади мчалась в небо буйная шестерка Главного штаба. Перед нами был дворец — красный, украшенный раковинами, завитками, колоннами и бесчисленными статуями на крыше.

Мы слушали рассказчика. Он не кричал, не бегал, не размахивал руками. Ни малейшей аффектации не было в его спокойном низком голосе.

Мы представили себе безлюдную настороженную площадь, баррикаду, юнкеров и девиц, одетых в военную форму, за узорными чугунными воротами дворца. Мы представили себе, как постепенно темнело, площадь стала заполняться вооруженным народом, как ударила пушка из-под арки Главного штаба, прогремел выстрел с «Авроры». Мы представили себе людей, бегущих на штурм Зимнего, туда, где засели враждебные народу министры.