Чарли и его спутники сели передохнуть на берегу стремительного ручья.

Взошла луна, она поднялась над верхушками деревьев, скудно освещая глубокую долину. Трое людей растянулись на земле и окунули головы в ручей. Потом поднялись, вода стекала с их лиц.

— Пожалуй, здесь мы должны расстаться, Чарли, — сказал Донни, — отдохни немного и иди вдоль ручья до озера. А там добирайся вплавь до какого-нибудь острова, может, они и не вернутся туда.

Донни поднялся с земли и пошел вверх по ручью. Заметив, что девушка не трогается с места, он повернулся и спросил:

— Бетти, ты идешь?

— Нет, я немного подожду. Иди, я скоро вернусь. Еще рано.

— Смотри, будь осторожна, — сказал Донни.

— Ладно.

Донни удалялся вверх по ручью бесшумно — трудно было поверить, что человек может так бесшумно продвигаться ночью по густому лесу.

— Как это ему удается? — спросил Чарли.

— Что «это»?

— Идти так тихо.

Девушка ответила не сразу.

— Когда человек всю жизнь живет как зверь, — сказала она, помолчав, — он и ходит, как зверь, бесшумно.

— Вот бы мне так.

— Научишься, — уверенно сказала она.

— Не знаю.

— А я знаю.

— Почему ты так думаешь?

— Если ты рожден лошадью, то умеешь бегать как лошадь. Волком — петляешь как волк, а если ты индеец — умеешь делать это и многое другое. Со временем все это вернется к тебе. Тысячелетиями индейцы совершенствовали и развивали все эти способности. Они не исчезают и на асфальте.

— Ты так считаешь? — усмехнулся Чарли.

— Да.

— Хотел бы я в это верить.

— Не сомневайся.

Они замолчали. Лес был безмолвным; казалось, безмолвие заполняет всю землю.

— Есть хочешь? — спросила Бетти. Она успела схватить пакет с хлебом и мясом, когда они убегали от костра, и теперь протягивала ему еду.

— А ты?

— Нет, это для тебя, я поем, когда вернусь домой.

— А когда ты уйдешь?

— Скоро. Сегодня ночью у нас встреча насчет взрыва плотины, — сказала она.

— А зачем вам это нужно?

— Что «это»?

— Взрывать плотину. Они же все равно построят другую.

— Это как восклицательный знак, знак нашего протеста. Взрыв заставит электрическую компанию и местные власти прислушаться к нам. Пора понять, что мы не шутим. Им придется созывать совещание в столице штата Мэдисон. И мы расскажем всем, какой была жизнь до того, как они перекрыли воды реки Духов и затопили эти земли.

— А как вы жили до этого? — спросил Чарли.

Она ответила не сразу, а посмотрела вдаль, туда, где над деревьями светила в небе луна. А потом тихо — тихо — ее голос лился как вода в ручейке — начала свой рассказ:

— Я, конечно, не могла видеть этого. И родители не видели. Но мой дед жил в то время, и твой тоже. Многие из наших стариков еще помнят эти времена. Может, они и приукрасили свои воспоминания, но послушаешь, какая была раньше жизнь, — рай земной.

Она замолчала, и Чарли спросил:

— Но правда ли все это? Был ли на самом деле этот рай земной?

— Может, и не рай. Но вокруг была красота, и всего было вдоволь. Когда вода у плотины поднялась, она затопила лучшие земли. Двадцать тысяч акров самой плодородной земли. Говорят, раньше капуста здесь вырастала величиной с корзину, а репа — с человеческую голову; высокий мужчина в те времена не мог дотянуться до верхушки кукурузы, а початки были величиной с целую руку. Все работали на земле; в прибрежном иле рос дикий рис — столько, что нам и не снилось. А по склонам холмов — деревья, и было их такое множество, что древесины хватало всем и на все. И так плодородна была эта земля, что она досыта кормила и зверей и птиц. Куропаток здесь было полным — полно — их заготовляли впрок целыми бочками. Никто не голодал. Индейцы жили тогда как люди. Соблюдали обычаи. И… — Она остановилась и вздохнула.

— Правда как в раю, — взволнованно сказал Чарли.

— А главное, — продолжала она, — белые здесь почти никогда не появлялись, а если и появлялись, то очень редко. Резервация была не их землей. Им запрещалось охотиться или ловить рыбу в этих местах; они даже не имели права покупать у индейцев дичь или рыбу.

— Скорее бы взорвать эту плотину! — сказал Чарли.

— Если ее и взорвут, должны пройти годы, прежде чем солнце осушит землю и она снова оживет и будет давать людям такое изобилие.

— Но это же будет? — Чарли словно умолял ее сделать все, чтобы так оно и было.

— Может, и будет когда-нибудь, — сказала она с улыбкой, — и тогда индейцам не придется больше танцевать для туристов, не надо будет перекупать японские побрякушки, стирать с них клеймо «Сделано в Японии» и выдавать белым за индейские сувениры. Обочины дорог не будут завалены пустыми банками из-под пива, бутылками из-под виски — может, тогда у индейцев появится надежда.

Чарли закрыл глаза и откинулся на спину.

— Хотел бы я дожить до тех времен и поселиться здесь.

— Это было бы замечательно, — сказала она.

— И тогда мы могли бы завести себе корову, свинью и посадить огород.

Она перебила его.

— «Мы»?

Чарли и не заметил, как выпалил это. Он рассмеялся неожиданно, но без смущения.

— Ну, ты могла бы держать корову, и я бы мог держать корову, ты могла бы посадить огород, и я бы мог.

— Но на самом деле ничего этого нет, — сказала она и подняла руку, — поэтому можно говорить «мы», «у нас» — ведь это только мечта.

Они рассмеялись, тихо, естественно, как шелестели вверху листья, как журчала бегущая по камням вода.

Помолчали немного, и Чарли спросил:

— Послушай, как ты, девушка, так глубоко понимаешь все это?

— Очень просто, — сказала Бетти. — когда я жила в Сейуарде, я печатала на машинке. Надо же было кому-то делать это — печатать петиции, письма штатным властям, конгрессу, бюро по делам индейцев, в газету… Никто, кроме меня, не умел печатать. Постепенно я стала вникать во все индейские дела, и в конце концов поняла; если наши не сделают решительного шага, электрическая компания продлит договор на аренду плотины еще на пятьдесят лет, и тогда я предложила взорвать ее.

— Это предложила ты?

— А что тут удивительного?

— Но ты вовсе не похожа на жестокого человека.

— А я не жестокая. Ты когда-нибудь видел, как кошка защищает своих котят? Так вот, у меня будут дети, и я должна защищать их сегодня, чтобы они могли жить в раю земном.

— Но если здесь так тяжело, почему бы тебе не уехать из резервации? Ты умеешь печатать на машинке, у тебя есть образование, ты умная, могла бы найти работу в Милуоки.

Бетти повернулась, посмотрела ему прямо в глаза.

— А ты был счастлив в Милуоки?

— Нет, — сказал Чарли, — не был.

— И думаешь, я могла бы быть счастлива там?

— Пожалуй, нет. Ты мечтаешь о другой жизни здесь, в этой долине. Теперь я тоже могу представить себе эту кукурузу, эти высокие стебли в полях. Расскажи мне обо всем еще раз. Расскажи, как погиб мой дед. За что он боролся? Почему они убили его? Расскажи мне все сначала.

И она снова стала рассказывать тихим голосом о маленьких сладких золотистых дынях, созревавших под теплым солнцем на черной земле, об оленях, которые спускались зимой по низким, поросшим лесом холмам, чтобы полакомиться сеном из стогов, припасенных для домашней скотины; о диком рисе, склонившемся над бортами каноэ под тяжестью метелок, — стоило дотронуться до них, и крупные зерна сыпались прямо на брезент, расстеленный на дне лодки.

Она рассказывала об утках и гусях, которые плыли следом за наполненными рисом каноэ и подбирали остатки; о репе, которую, если у тебя была с собой соль, можно есть, вытащив прямо из земли, и заедать куском черного хлеба, а потом запивать прохладной чистой водой из ручья, — вот тебе и завтрак! — и о том, что в каждом погребе будут храниться впрок банки консервированной рыбы и бутылки со сладким янтарным кленовым сиропом, и мешки с мукой, и связки лука и перца, ящики с картофелем, маленькие тыквы и морковь, зарытая в песок, и свиные туши, которые надо разделать пополам, потом еще раз пополам, а потом — разрезать на маленькие кусочки и жарить. И вокруг будут царить мир, любовь и тепло.